Перекрестный галоп - [9]

В Афганистане же, похоже, дымили все. Это помогало контролировать страх, унять дрожь в руке, расслабиться, потому как холодное пиво, равно как и любой другой алкогольный напиток, были для нас под строжайшим запретом. Еще хорошо, что не баловался опиумом в отличие от местных. Это тоже запрещалось командованием.

Я привалился к углу дома и глубоко затянулся, чувствуя знакомое возбуждение по мере того, как никотин проникал в кровь и вместе с ее током доставлялся в мозг. Найти хорошую сигаретку и спокойно подымить всласть в госпитале нелегко, но здесь я снова был сам себе хозяин и наслаждался свободой.

В окне комнаты прямо у меня над головой зажегся свет.

— Какого черта он сюда приперся? Только этого нам сейчас не хватало! — Мать говорила громко, во весь голос.

— Да тише ты! Еще услышит. — А это отчим.

— Да ничего он не услышит, — гаркнула она в ответ. — Вышел на улицу.

— Послушай, Джозефин, — сердито произнес отчим, — вся эта чертова деревня услышит, как ты тут разоряешься.

«Удивительно, что он говорит с ней таким тоном, — подумал я. — Возможно, он вовсе не такая уж мямля, как я считал». Дошло до того, что мать послушалась, понизила голос, и они продолжали переговариваться, только уже тише. Кипя от раздражения, я пытался уловить хоть слово в этом невнятном бормотании и простоял под окном достаточно долго в надежде, что они снова разойдутся и перейдут на повышенные тона.

Но этого, к сожалению, не случилось, и вот свет в окне погас.

Я отвернул рукав кожаной куртки, прикрывавший часы. Светящиеся стрелки показывали, что сейчас только половина одиннадцатого. Ну, ясное дело, тренеры лошадей ложатся спать рано, как пациенты в больнице, даже по вечерам в субботу. Но я уже не был пациентом, и мне нравилось стоять в прохладной темноте, наблюдать и слушать.

Я всегда чувствовал себя в темноте совершенно нормально и не понимал тех людей, которые ее боятся. Единственное, наверное, за что стоит благодарить мать. Еще когда я был совсем маленьким, она сумела настоять, чтоб я спал с выключенным ночником и плотно притворенной дверью. С той поры тьма стала мне другом.

Итак, я тихо стоял и прислушивался к ночным звукам.

Где-то в отдалении играла музыка, танцевальная, ритмичная, тум-тум-тум, и звуки эти были отчетливо слышны в неподвижном воздухе. Наверное, у кого-то вечеринка. Машина проехала по дороге мимо нашего дома, и я видел, как два красных огонька миновали улицу, поднялись на холм и вскоре исчезли из виду.

Еще показалось, что я слышал лису, высокий захлебывающийся звук, похожий на лай, но не был уверен. Может, и не лиса вовсе, а барсук. Эх, были бы сейчас под рукой армейские очки с системой ночного виденья, а еще лучше — полный набор со шлемом, биноклем и рацией.

Я прикурил еще одну сигарету, и вспышка спички на миг ослепила меня в чернильной темноте. Там, в Афганистане, у меня была прикольная зажигалка, с помощью которой можно было прикурить в полной темноте. И во время эвакуации я, понятное дело, ее лишился. Вообще, все мое имущество, которым я владел в Афганистане, было потеряно.

Жизнь солдата-пехотинца во время войны неразрывно связана с его рюкзаком, его талисманами и безделушками. Он носит все необходимые предметы на теле — шлем, рацию, бронежилет, запасную амуницию, ботинки, камуфляжную форму. Ну а в руках держит автомат. Стоит оставить какую-нибудь мелочовку без присмотра хотя бы на секунду — и нет ее, исчезла, испарилась, как в фокусе, который показывает невинный с виду афганский подросток. Потерять винтовку или автомат — это уже служебное преступление. Все может исчезнуть, если не носить при себе или оставить хотя бы на миг без присмотра.

Талибы всегда описывали британского солдата как воина храброго, но очень медлительного. Да, мистер талиб, легко вам говорить. А ты попробуй побегать, когда на спине у тебя рюкзак и всякая всячина общим весом в семь стоунов. Все равно что тащить на закорках в бой свою бабушку, но без очевидной выгоды для себя.

Интересно все же, куда исчезла моя любимая зажигалка. А заодно — и униформа, и все остальное тоже. Благодаря преданным своему делу и расторопным волонтерам из команды воздушной поддержки в критических ситуациях я вернулся в Англию не просто живым, но меньше чем через тридцать часов после взрыва. А очнулся только в госпитале Бирмингема, в чем мать родила и без ноги, даже без зубной щетки. Лишь с парой металлических личных жетонов на шее, где были указаны мои имя и фамилия, а также номер части — старый испытанный способ идентификации живых и мертвых.

В нагрудном кармане униформы лежало письмо матери, отправить его полагалось в день моей гибели. «Интересно, куда оно делось, — подумал я. — Судя по всему, мать его не получала. Но, с другой стороны, я ведь не умер. Ну, во всяком случае, не совсем».

* * *

И вот наконец холод заставил меня вернуться в дом.

Я медленно и тихо обошел его, чтоб не разбудить спящих наверху обитателей, а также собаку, спальное место которой находилось на кухне. В прошлом я бы просто снял обувь и тихо прошлепал босиком, но теперь у меня была всего одна босая нога, и потому ботинки я снимать не стал.