Перекличка Камен - [25]

Шрифт
Интервал

Другой с рассолом. В клетке кенарь.
Пяток журналов на шкафу:
«Наш современник», «Новый мир»,
«Октябрь», «Знамя» и «Москва»[133] –
Подбор, неложно говорящий
О широте хозяйских вкусов.
Графин, настоянный на мухах,
Избегших злой и меткой пули.
Да кучки пепла на коврах.
«Имею надобность большую
Купить крестьян, поболе мертвых», –
Без предисловий, сей же час
Раскрыл свой замысел приезжий.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой,
Как названная гостем плата
И как хозяйская цена
Несхожи были поначалу.
Хозяину все было ново:
Он согласительное слово
В устах старался удержать
И думал: глупо мне мешать
Чужой фантазией разжиться.
Но наконец торг был окончен,
И гость спросил: «Кто б мог заверить
Доку́мент на сию покупку?»
(Хозяин, сибарит роскошный,
Поехать в город отказался.)
Хозяин же ответом медлил.
Пришелец вновь спросил: «А нет ли
У вас приятеля младого,
Что б мог заверить договор?»
Тут продавец немного ожил.
В глазах его, как сахар сладких,
Блеснули слезы, а из носа
Уж капля жирная скользнула,
И, как огнем обожжена,
Упала на скамью она.
Он говорил темно и вяло,
Помещик в стеганом халате.
«Был друг, и звался он Евгений
Онегин, добрый мой приятель.
Да жаль его. Сражен свинцом.
Приют его угрюм и тесен,
И на устах его печать».
Несчастный Павл Иваныч молча
Смотрел в окно в раздумьи тяжком,
И на челе его высоком
Не отразилось ничего.
Он увлечен был живо дракой
Козла с дворовою собакой.
Стояла осень на дворе.
Зимы, зимы ждала природа
(Снег выпал только лишь в июле,
На третье в ночь.)
«Уж не дурак ли полный он?» –
Так про себя они спросили, –
Но молвить не решились слово
Поносное о друге друг.
Рассказчик не спеша продолжил,
Хотя речистым он и не был:
«Любил и я в младые годы.
Итак, она звалася Ольгой.
Она была моей невестой.
Евгений же моим был другом.
Он пригласил ее на танец.
Она – о Боже! – согласилась[134].
Не в силах был я снесть удара.
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули.
И щелкнул в первый раз курок.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили…
Пустое сердце билось ровно.
В руке не дрогнул пистолет.
Я первый выстрелил… Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет, молча, пистолет.
Убит, к чему теперь рыданья!
И он убит, и взят могилой,
Воспетый мною с чудной силой…»
«Простите, кто, какой поэт!?» –
Гость вопросил в недоуменьи.
«Как, кто – поэт? Как, кто – поэт?
Я, я, я, я, – Владимир Ленский –
Поклонник Канта и поэт,
С душою просто геттингенской.
Всегда восторженная речь
И кудри черные до плеч.
Он пал, моей стрелой пронзенный.
Я написал о том роман
В стихах, гремучий лирный звон
В веках поднимет он конечно:
Вознесся выше я главою
Александрийского столпа…
Роман свободный… Не читали-с?»
«Не доводилось», – гость сказал,
И стихотворец замолчал.
Потом пришлец в недоуменьи
Промолвил: «То была дуэль
На пистолетах? Так откуда
Взялась стрела? Ужель из лука
Вы поразили наглеца?»
Поэт несчастный задрожал.
Владимир вздрогнул. Прояснились
В нем страшно мысли. Он вскричал,
Как обуянный силой черной:
«Добро, стяжатель низкопробный!
N.N., прекрасный человек!
Ты… средь детей ничтожных мира…
Быть может… всех ничтожней ты…
Ты не читал моих стихов,
Ты знал одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть!
Она, как червь, в тебе жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Стяжатель, плут, фигляр презренный!
Я стеганый ношу халат…
Я мог быть счастлив и рогат!
Ты осквернил мою святыню!
Похитил Ольгу ты обманом,
С Ноздревым сговорясь, с уланом,
Ты – ужас мира, стыд природы!
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу!
Ты – порожденье натуральной
Презренной школы! Пестрый сор,
Ты – гоголь, делибаш и вор!
Филатка, живо пистолет!»
……………………………
……………………………
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять, и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.

О Толстом

«Старое барство» в романе Льва Толстого «Война и мир», или как Хлестова и Ноздрев стали положительными героями

[135]

О том, что Лев Толстой в «Войне и мире» опоэтизировал мир «старого барства», писали еще литературные критики – современники автора. О консерватизме общественной позиции Толстого, с симпатией описавшего мир патриархального дворянства и как бы не заметившего явлений, обозначаемых штампом «ужасы крепостничества», было много сказано в книгах В.Б. Шкловского и Б.М. Эйхенбаума (эти работы были изданы еще во второй половине 1920-х – начале 1930-х годов)[136]. Но, может быть, самое интересное при изучении с этой точки зрения «Войны и мира» – с какими литературными произведениями при этом полемизировал писатель, какие художественные образы других авторов он словно бы истолковал по-новому в своем романе.

На одну перекличку обратил внимание такой внимательный читатель и тонкий критик, как В.В. Розанов. В статье «”Горе от ума”» (1899) он заметил, что «в “Войне и мире”, которая имеет темою обзор и критику именно критикуемой и Грибоедовым эпохи, есть фраза» о барыне, покидающей Москву со своими арапами и шутихами – несомненный отголосок слов Хлестовой о приобретенной ею «арапке»[137]. Но если в «Горе от ума» мода на «девок-арапок» подана как отвратительная черта дикого «века минувшего», то Толстой видит в упомянутой им барыне (а ее образ – собирательный) проявление столь ему дорогого «скрытого патриотизма». Такая старозаветная дворянка и ей подобные не захотели оставаться в первопрестольной под властью Наполеона, и без поступка этой дворянки не было бы победы в войне 1812 года.


Еще от автора Андрей Михайлович Ранчин
Борис и Глеб

Первые русские святые, братья Борис и Глеб избрали для себя добровольную смерть, отказавшись от борьбы за власть над Киевом и всей Русской землей. Это случилось почти тысячу лет назад, летом и в начале осени 1015 года, после смерти их отца Владимира, Крестителя Руси. Но в последующей русской истории парадоксальным образом святые братья стали восприниматься как небесные заступники и воители за Русскую землю; их незримое присутствие на полях сражений с завоевателями, иноплеменниками русские люди ощущали постоянно и на протяжении многих веков — и на льду Чудского озера в 1242 году, и накануне и во время Куликовской битвы 1380 года, и при нашествии на Русь войск крымского хана Девлет-Гирея в XVI столетии… В наш век, культивирующий прагматизм и гедонизм и признающий лишь брутальных героев, братья Борис и Глеб, явившие миру подвиг непротивления злу, могут показаться теми, кого на убогом языке улицы называют «неудачниками», «лузерами».


Путеводитель по поэзии А.А. Фета

В одной книге впервые анализируются все лирические стихотворения А. А. Фета (1820–1892), включенные в Образовательный стандарт для средних школ и в Программу для поступающих в МГУ имени М. В. Ломоносова: «Кот поет, глаза прищуря…», «Облаком волнистым…», «Шепот, робкое дыханье…», «Это утро, радость эта…», «Сияла ночь, луной был полон сад. Лежали…» и др. Каждая из четырнадцати глав представляет собой разбор одного из стихотворений. Рассматриваются мотивная структура, образный строй, лексика, особенности звукописи, метрики и ритмики фетовских текстов.Для учителей школ, гимназий и лицеев, старшеклассников, абитуриентов, студентов и преподавателей-филологов и всех почитателей русской литературной классики.SummaryА. М. Ranchin.


«На пиру Мнемозины»

Книга посвящена анализу интертекстуальных связей стихотворений Иосифа Бродского с европейской философией и русской поэзией. Рассматривается соотнесенность инвариантных мотивов творчества Бродского с идеями Платона и экзистенциалистов, прослеживается преемственность его поэтики по отношению к сочинениям А. Д. Кантемира, Г. Р. Державина, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, В. Ф. Ходасевича, В. В. Маяковского, Велимира Хлебникова.


Вертоград Златословный

Ранчин А. М. «Вертоград Златословный: Древнерусская книжность в интерпретациях, разборах и комментариях».Включенные в книгу работы посвящены исследованию поэтики древнерусской словесности и историософских идей, выраженных в древнерусских памятниках и обусловивших особенности их структуры и стиля. Некоторые работы имеют полемический характер. Диапазон анализируемых произведений — от Повести временных лет и агиографии киевского периода до Жития протопопа Аввакума. Особенное внимание уделено памятникам Борисоглебского цикла, истории их создания и их художественным особенностям; жития святых Бориса и Глеба рассматриваются в сопоставлении с их славянскими, англосаксонскими и скандинавскими аналогами.


Рекомендуем почитать
Воспоминания о Бабеле

В основе книги - сборник воспоминаний о Исааке Бабеле. Живые свидетельства современников (Лев Славин, Константин Паустовский, Лев Никулин, Леонид Утесов и многие другие) позволяют полнее представить личность замечательного советского писателя, почувствовать его человеческое своеобразие, сложность и яркость его художественного мира. Предисловие Фазиля Искандера.


Вводное слово : [О докторе филологических наук Михаиле Викторовиче Панове]

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

В. С. Гроссман – один из наиболее известных русских писателей XX века. В довоенные и послевоенные годы он оказался в эпицентре литературных и политических интриг, чудом избежав ареста. В 1961 году рукописи романа «Жизнь и судьба» конфискованы КГБ по распоряжению ЦК КПСС. Четверть века спустя, когда все же вышедшая за границей книга была переведена на европейские языки, пришла мировая слава. Однако интриги в связи с наследием писателя продолжились. Теперь не только советские. Авторы реконструируют биографию писателя, попутно устраняя уже сложившиеся «мифы».При подготовке издания использованы документы Российского государственного архива литературы и искусства, Российского государственного архива социально-политической истории, Центрального архива Федеральной службы безопасности.Книга предназначена историкам, филологам, политологам, журналистам, а также всем интересующимся отечественной историей и литературой XX века.


Достоевский и его парадоксы

Книга посвящена анализу поэтики Достоевского в свете разорванности мироощущения писателя между европейским и русским (византийским) способами культурного мышления. Анализируя три произведения великого писателя: «Записки из мертвого дома», «Записки из подполья» и «Преступление и наказание», автор показывает, как Достоевский преодолевает эту разорванность, основывая свой художественный метод на высшей форме иронии – парадоксе. Одновременно, в более широком плане, автор обращает внимание на то, как Достоевский художественно осмысливает конфликт между рациональным («научным», «философским») и художественным («литературным») способами мышления и как отдает в контексте российского культурного универса безусловное предпочтение последнему.


Анна Керн. Муза А.С. Пушкина

Анну Керн все знают как женщину, вдохновившую «солнце русской поэзии» А. С. Пушкина на один из его шедевров. Она была красавицей своей эпохи, вскружившей голову не одному только Пушкину.До наших дней дошло лишь несколько ее портретов, по которым нам весьма трудно судить о ее красоте. Какой была Анна Керн и как прожила свою жизнь, что в ней было особенного, кроме встречи с Пушкиным, читатель узнает из этой книги. Издание дополнено большим количеством иллюстраций и цитат из воспоминаний самой Керн и ее современников.


Остроумный Основьяненко

Издательство «Фолио», осуществляя выпуск «Малороссийской прозы» Григория Квитки-Основьяненко (1778–1843), одновременно публикует книгу Л. Г. Фризмана «Остроумный Основьяненко», в которой рассматривается жизненный путь и творчество замечательного украинского писателя, драматурга, историка Украины, Харькова с позиций сегодняшнего дня. Это тем более ценно, что последняя монография о Квитке, принадлежащая перу С. Д. Зубкова, появилась более 35 лет назад. Преследуя цель воскресить внимание к наследию основоположника украинской прозы, собирая материал к книге о нем, ученый-литературовед и писатель Леонид Фризман обнаружил в фонде Института литературы им.