Перехватчики - [133]

Когда до аэродрома осталось тридцать километров и мой самолет был засечен операторами посадочного локатора, со мной связался по радио сам руководитель посадки старший лейтенант Веденеев. Он то и дело сообщал мне курс и угол снижения, и все это удивительно спокойно, четким уставным языком, — теперь у экранов сидел уже не новичок, а умудренный опытом специалист.

Загорелась сигнальная лампочка на приборной доске, а за сиденьем зазвенел звонок — я пролетел над дальним приводом, установленным на линии посадки в нескольких километрах от аэродрома.

— Проверьте щитки и шасси, — предупредил руководитель посадки.

То и другое я уже выпустил и теперь снижался к посадочной полосе, которую совершенно не видел. Мне казалось, я проваливаюсь в бездонную яму, заполненную липкой белой массой.

— До полосы осталось два километра, — сообщил руководитель.

— Понял, — ответил я и вдруг увидел землю. Она стояла стеной. И я летел к ней с каким-то диким креном, точно хотел сбить плоскостью прилепившиеся к полосе автомашины с выкрашенными мелом колесами. С высоты вся система слепой посадки была похожа на несколько детских кубиков, стоявших на катушках из-под ниток.

Только огромным усилием воли я заставил себя не шевельнуть пальцем для того, чтобы исправить положение. Я знал: если «расползутся» стрелки, их уже не легко будет «собрать в кучку». Я смотрел на авиагоризонт. Я заставлял себя верить ему, а не своим ощущениям.

Снова загорелась лампочка, и снова зазвенел звонок — я проходил над ближним приводом.

И тут случилось чудо. Посторонние сигналы послали в кору моего уставшего мозга иные импульсы, и иллюзия исчезла. Теперь я видел полосу прямо перед собой и знал, что мне делать. Страшная и горькая присказка летчиков: «Нет земли, нет земли — полный рот земли» — ко мне теперь не имела отношения.

Срулив с полосы, я выключил двигатели и стал ждать мчавшегося на тягаче Мокрушина. Он был в противогазе, чулках и резиновых перчатках. Я закрыл глаза и, услышав стук подставленной лесенки, откинул назад фонарь. Мокрушин сунул мне в руки противогаз, я затаил дыхание, снял кислородную маску и надел противогаз. Потом он подал мне резиновые перчатки, а когда я встал на лесенку, — чулки из плотной влагонепроницаемой ткани.

Все делалось молча, без паники. Со стороны, вероятно, это было похоже на какую-то странную игру. Да, это была игра, навязанная нам теми, кто готовится применить против нас оружие массового поражения. Мы учились действовать в условиях атомной войны.

В чулках я прошел к машине и забрался в кузов. Меня повезли на пункт санитарной обработки, оборудованный в домике-вагончике. Что ж, это было очень кстати: после трудного полета у меня всегда появляется одно и то же желание — прийти скорее домой, стащить с себя прилипавшую к лопаткам рубашку и облиться водой.

Под душами, извергавшими из дырочек многочисленные струйки горячей воды, стояли два летчика и смывали с себя мыло. Один из них рассказывал, как над аэродромом появился транспортный самолет и из него стали выбрасываться на парашютах десантники.

— Мы окружили их, когда парашютисты были еще в воздухе. Ни одному не удалось вырваться из кольца.

Слушавший летчик с большими выступавшими лопатками и жилистой шеей откинул с лица темные сосульки волос. Это оказался Пахоров. Он дружески улыбнулся мне и уступил место.

— Ты чего сияешь как медный самовар? — Я никогда не видел Пахорова таким веселым.

— Летал на перехват, — похвастался он. Его крохотные, глубоко сидевшие в орбитах глаза блестели, как два черных полированных камушка. — Давай я потру тебе спину!

Истомин не хотел включать Пахорова в число экипажей, участвующих в летно-тактических учениях, потому что у него был большой перерыв в летной работе и он только недавно начал снова летать в сложных метеорологических условиях. Но командир полка решил иначе:

— Уж если мы, летчики, обратно приняли его в свою семью, — сказал он, — то пусть чувствует себя равным среди равных, а не казанской сироткой. Иначе у него не будет веры в свои силы. А вера ему сейчас нужна больше всего, потому что знания у него есть, навыки тоже.

— Успешно слетал? — спросил я у Пахорова.

— Думаю, что да. А что?

— Так просто.

Спустя некоторое время на пункт обработки пришел и Мокрушин. От него пахло хлоркой — дегазировал самолет.

— Лопнул, окаянный, — сказал он раздеваясь.

— Кто лопнул? — с испугом спросил я.

— Надувной резиновый шланг, с помощью которого герметизируется фонарь кабины.

Ах вот оно что! Его интересовало в первую очередь то, за что он отвечал.

— Виновата резина, — он облегченно вздохнул, но тотчас же устыдился своих слов, прозвучавших как оправдание, и нахмурил брови: — Вам было тяжело?

— Всяко было. — У летчиков не принято распространяться о трудностях, которые они переживают в полете. А на техника я не сердился. В том, что разгерметизировалась машина, не было его вины.

На подведение итогов летно-тактических учений летчики и техники были приглашены в клуб.

Оценку работе эскадрилий давал Молотков. Он ходил возле развешанных по стенам схем и графиков с указкой в руках и говорил, кто действовал на учениях правильно, как на войне, а кто делал ошибки, допускал условности и упрощения.