Перегон - [29]

— Всё молился чтобы дожить до весны, не хотел идти в стылую землю, — Пётр обречённо положил на стол покрытые голубыми шнурками вен ладони, — вот и вымолил…

Монахи оставили еду и сгорбившись будто под тяжкой ношей, цепочкой потянулись к выходу.

Хоронили Брата Николая через два дня. Над кладбищем остатками ночного тумана клубилась густая влажность. Вязкая глина с трудом поддавалась лопатам. Крепкий, пахнувший сырым деревом гроб бережно опустили в тесную яму, монахи привычно крестились, потом засыпали могилу мокрой землёй и глубоко воткнули в холм высокий православный крест. Внезапно налетевший ветер подтолкнул траурную процессию к выходу. Фадей шёл позади остальных рядом с Отцом Павлом, он втянул шею в плечи и поднял воротник.

— … Мне кажется я верил всю жизнь, а понял это только теперь, — беглый зэк поплотней укутался в длинное, явно с чужого плеча драповое пальто.

— Верить следует не разумом, но сердцем, — настоятель поёжился и поднял воротник тулупа.

Сильный порыв ветра поднял и закружил в воздухе влажную прошлогоднюю листву. Отец Павел немного помолчал, а потом добавил:

— Думаю я смогу тебе помочь, тем более сейчас, когда покинул бренный мир Брат Николай, — настоятель взвешивал каждое слово, — мне даже кажется, что Господь специально так подгадал… Ты кроме веры и святого заступничества, обретёшь имя своё, а это дорогого стоит, брат мой… Поживи с нами год, там и видно будет…

* * *

В самом начале мая, когда закончились праздники, а весна окончательно вытеснила затянувшийся холод, в сруб неожиданно приехали Брат Савелий и Валера. Румяное солнце, зацепившись за ожившие ветви столетних лиственниц, казалось против воли клонилось к закату. Монах как всегда принёс с собой гостинцы: любимые Ольгой леденцы, банку яблочного повидла, вязанку сушек. После обязательного чаепития он достал из внутреннего кармана два синих студенческих билета и паспорт.

— Ксивы вот ваши справили…

— Почему три? — Ольга и Саша переглянулись.

— Третья — Савелий указал пальцем на паспорт, — для эскимоса, ему тоже нельзя оставаться. Весной не только медведи просыпаются, скоро нагрянут комиссии, проверки… Новых людей быстро срисуют…

Оля взяла в руки студенческий билет, он был выдан студентке третьего курса факультета журналистики Томского Государственного Университета, Караваевой Надежде Ивановне. На затёртой чёрно-белой фотографии с трудом угадывалось лицо неизвестной девушки.

— Кто это? — не отрывая глаз от фотографии спросила Оля.

— По чём мне знать? Ксива-то цыганская…

— А как же Фадей? — Саша тоже разглядывал документы.

— Фадей, — монах усмехнулся, — бороду отпустил от наших не отличишь… Братом Николаем его теперь кличут. Говорит, что больше не вернётся к босяцкой жизни. Уж и не знаю, как бы мы без него… Он вам кстати вот передал…

Савелий достал из бокового кармана вылинявшей штормовки газетный свёрток. В нём оказались книга и деньги. Библия и пять тысяч рублей…

* * *

Саша стоял на вершине небольшой каменной скалы возвышающейся над лесом и смотрел в небо.

— Ну, что там? — долетел до него встревоженный голос Ольги.

— Восход красивый очень… Хочу его на всю жизнь запомнить… Ещё пару минут и я спускаюсь… Аюсь! Юсь! Усь! — гулкое эхо разбросало по лесу осколки слов. Над землёй медленно поднималось огромное, как целая вселенная солнце. Косые длинные лучи настойчиво пробивались сквозь густые ёлочные иголки и покрытые молодыми, почти прозрачными листиками ветви, сквозь невесомую паутину с капельками серебряной росы и легко дрожащую предрассветную дымку. Глухая тишь утра сменялась трелью и звоном разбуженного солнцем весеннего леса.

Между деревьями мелькала спина возвращающегося в монастырь Савелия. Он долго прощался, давал последние наставления и казалось неохотно оставил их здесь, у разъезженной грунтовки. По его словам отсюда на попутке или даже пешком, можно было добраться до автобусной станции. Саша оглянулся и посмотрел вниз на Ольгу и Чингисхана, оставшихся ждать его на заросшей репейником поляне. Чуть в стороне от них на траве стояла сумка, чемодан и рюкзак. «Здешний люд без поклажи выглядят подозрительно…» — поучал их перед отъездом монах, набивая рюкзак кульками орехов, сушёными ягодами, банками с мёдом.

Валера постоял немного, затем постелил на ствол поваленного дерева свой брезентовый дождевик, присел на него и достал из рюкзака термос.

— Садись давай, — обратился он к Ольге, — в ногах правды нету, однако…

Он открутил крышку термоса, налил в неё чай и протянул девушке.

Ольга аккуратно, чтобы не обжечь пальцы взяла в руки чай, медленно поднесла его к губам и подула… Перед глазами всплыл вчерашний вечер в Венедиктовке. Ольга в посёлке на рынке накупила подарков Катерине Андреевне и Роману Григорьевичу, кстати и китайский термос с павлинами, вот точно такой же как у Валеры, тоже. Больше всего по душе хозяйке пришёлся ориенбургский платок, она стазу его примерила и не снимала до самого вечера. Такой же платок, только чуть другой расцветки Ольга купила для сестры хозяйки, Марии Андреевны. Кроме того хозяев обрадовал фарфоровый чайный сервиз, мельхиоровый набор столовых приборов и цветастая шёлковая скатерть. Прощание получилось коротким и немного скомканным, Роман Григорьевич молился дорожным заступникам, Катерина Андреевна крестилась, повторяя раз за разом: «Спаси Господи!»