Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - [376]

«Кажется, уж такое светлое утро, что светлее и вообразить нельзя, – думала Шотландская Роза. – Первый снег выпал, и его нежный цвет соединился с уверенным солнечным светом. А у меня темно в глазах, как сказала бы я, если б была человеком. Пустая лейка стоит подле меня на полу, – может быть, я сегодня забыла сказать воде „доброе утро“? Нет, сказала! А темно у меня в глазах, и тесно в просторном фонаре, и не радуюсь тому, что согревшаяся в комнате вода освежила корни, потому, что мне вспомнились печальные времена, когда на свете еще не было Васи. Где-то он теперь? Правда, с ним Филипп Сергеевич, который отличается от умного и опытного человека только тем, что он кот, а не человек. Но это, в сущности, не так уж и важно».

Не стану рассказывать о том, что творилось на соседней даче, – стоит ли повторяться? И там плохо спали, и там Алексею Львовичу не дышалось, а у Марьи Петровны не курилась бы трубка, если б она ее курила. Единственное, что ей оставалось, – прятать от мужа заплаканные глаза и перечитывать письма, которые приходили все реже. Впрочем, Алексей Львович немного успокоился после того, как академик Булатов доказал ему, что согласно теории вероятностей с Ивой ничего плохого случиться не может.

Да, в Сосновой Горе день только начинался, а в Шабарше уже приближались сумерки, те самые, которые французы затейливо называют временем между собакой и волком. Но в воздухе и здесь и там господствовал белый цвет – в Сосновой Горе шел неторопливый первый снег, а по улицам Шабарши крутился бешеный бумажный вихрь.

Документам, как известно, не положено летать по воздуху, а эти летали. Документам не положено походить ни на птиц, ни на летучих мышей, а эти были похожи. В истории человечества, кажется, не было случая, чтобы канцелярские документы восстали против своего повелителя, который даже любовные письма кончает словами «с подлинным верно», но эти восстали. Шабарша была охвачена бунтом бумаг.

Приближаясь к дому Его Высокопревосходительства, Вася убедился в том, что почти все документы, поднявшись в небо, бесстрашно пикируют на дом, который на глазах превращается в бесформенную кучу бумаг. И Пещериковская (вдоль которой шел Вася) была завалена бумагами, но пожелтевшими, очевидно давно перевалившими за пенсионный возраст. Летать они уже не могли, но ползли со зловещим шипеньем, и тоже не куда-нибудь, а к дому, который уже трудно было разглядеть, только труба, прикрытая колпаком, еще торчала над крышей.

Нельзя сказать, что Вася растерялся. Но тщательно обдуманный разговор, двигавшийся к Леону Спартаковичу вместе с Васей, приостановился и как бы пожал плечами: в самом деле, что делать?

– Пожалуй, сегодня ему не до меня. Даже если я решился бы все-таки поговорить с ним, мне просто не удастся пробраться к дому.

И действительно, бумаги буквально запеленали дом, как в старину пеленали детей, плотно прижимая к телу ручки и крепко стягивая ножки. Но высокая труба еще не была завалена, и как раз в ту минуту, когда Вася взглянул на нее, жестяной колпак рванулся в сторону, отброшенный чьей-то сильной рукой, и из трубы вылетел тысячелетний, но еще могучий старик в черной мантии, мгновенно расстелившейся под ним, как ковер-самолет. В одной руке он держал горящий факел, а в другой – глобус, на котором проступали неясные очертания материков и океанов, озаренные изнутри золотистым светом. Он бросил факел на крышу – мгновенно вспыхнувший огонь побежал по бумажной горе, но не вверх, a вниз, повинуясь неведомой воле. А за ним выкарабкался, отмахиваясь от бумажных стрел, Лука Порфирьевич, нимало, казалось, не озабоченный, а скорее обрадованный тем, что случилось. Он устремился за своим повелителем, тяжело размахивая черными крыльями и бесстыдно вытянув голые журавлиные ноги.

Глава ХХХIII, в которой доказывается, что доброе дело в воде не тонет и в огне не горит

Трудно сказать, в какую сторону, выезжая из Шабарши, направился бы наш «москвич», если б сторож в бабьем платке – тот самый, которого Вася избавил от зубной боли, – не показал, куда направился Его Высокопревосходительство со своим секретарем-домработницей – птицей. Правда, старик из осторожности махнул рукой сперва налево, а потом направо, но, поднимая шлагбаум, он крепко зажмурил именно правый глаз, и это решило дело. Догадывался он или нет, что Вася твердо решил догнать Леона Спартаковича и поговорить с ним как мужчина с мужчиной, мы не знаем. Но так или иначе, он долго смотрел вслед укатившему «москвичу», бормотал: «С богом!» – и вернулся в свою сторожку тогда, когда машина исчезла.

Впрочем, предстоящей встречей, очевидно, интересовались не только на земле, но и на небе.

Хорошо известно, что на небе иногда происходят удивительные явления. В ясный день облака, преимущественно перистые, начинают негромко, но внятно звучать, и некоторые композиторы, обладающие сверхабсолютным слухом, пользуются музыкой небесных высот для своих сонат и прелюдий. Но то, что произошло, когда «москвич» повернул направо от Шабарши, оценили бы художники, а не музыканты. Справа над горизонтом поплыло, переваливаясь, розовое облако, похожее на добродушную толстую бабу, непричесанную, только что вставшую с постели и потянувшую за собой изорванную, тоже розовую простыню. Но хотя она была изорвана, на ней можно было (не без труда) разобрать слова: «Счастливого пути». Это напутствие успела прочитать только Ива, потому что Кот спал, а Вася осторожно вел машину по неровной дороге. Дорога вела на юг, но не к радушному Черному морю, а в сторону пустыни – сухое жаркое дыханье встретило их, едва они покинули Шабаршу.