Перед лицом жизни - [89]

Марфушка уступил место Мистеру, и тот сел недалеко от женщин, чувствуя запах духов, напоминающий сирень, цветущую в садах Новозыбкова.

В зале было светло и оживленно. Работники механического цеха говорили, что и на этот раз первое место останется у кузнецов и напрасно волнуются «чурочники» и подбивают портных и сапожников выступать против механического цеха.

— Ничего не выйдет, — сказал Мистер. — У нас на каждого приходится по сто девяносто одному проценту.

— Вы блат имеете. У вас все нормировщики купленные.

— А чем же мы их покупаем, гвоздями? — спросил Мистер.

— Ну, все-таки блат-то у вас есть, с нормировщиками вы всегда за ручку. Наше вам, а ваше нам, вот и получается двести процентов.

— Ну, побреши еще, — сказал Мистер кому-то.

Но в это время в зале погасили свет, и старшая прачка звонко ударила по руке парикмахера Жоржа. В задних рядах засмеялись, но потом смех оборвался, и начальник производственной части начал доклад. Он говорил долго и знал, что его слушают, а на улице густо падал снег, и в городе мягко горели фонари и двигались автомобили. Какой-то прохожий остановился у ворот колонии и никак не мог понять, почему так тихо стало в городе и почему эти крыши и дома вдруг стали не такими, какими были они вчера. Но потом прохожий понял, почему так глухо загудела в затоне сирена, и поднял воротник пальто… Наступала зима, и это был первый зимний вечер, с покрасневшим небом, с белыми присмиревшими деревьями и прохожими, которым не хотелось уходить с улицы, и они шли в скверы и садились на скамейки, думая о чем-то светлом и чувствуя в себе что-то детское, навеянное этим вечером и падающим звездным снегом.

А между тем в колонии все еще продолжалось собрание. Присутствие женщин всегда превращало такие собрания в праздник, примечательный еще и потому, что колонисты могли покритиковать «вольняшек», а себя показать только с самой лучшей стороны.

Обычно такие собрания заканчивались торжественно — оглашением списка заключенных, получивших досрочное освобождение.

В зале было необыкновенно тихо. Анатолий услышал, как его вызывают на сцену: он свободен и сегодня может уйти домой. Он встал и почувствовал, как все в нем отяжелело. Задевая чьи-то ноги, Анатолий выбрался из ряда и спросил начальника колонии, не перепутал ли он фамилию. Но все было правильно, и через два часа Анатолий уже шел по городу и думал, постучать ли ему сначала в окно или немножко задержаться в сенях, чтобы подготовить мать и не напугать ее своим неожиданным возвращением. Он думал об этом всю дорогу и, ничего не решив, зашел прямо в кухню и положил узелок на стол.

До самого рассвета в доме Анны Тимофеевны горел огонь, из трубы поднимался дым, и ветерок пригибал этот дым к земле и со скрипом покачивал косяк пустой голубятни, чуть наклоненной набок.

Около двух недель шли допросы по делу Капельки.

Вызвав Марфушку, следователь долго объяснял ему, что его запирательство ни к чему хорошему не приведет, что есть уже показания Капельки и Анатолия, и осталось только уточнить некоторые мелочи, и дело будет сделано.

— Ведь ты же числишься уборщиком, — сказал следователь, — значит, ты знал, за что били Капельку.

— Нет, не знал. Все били, и я бил. Подумаешь, какой принц крови. Ежели вы такой чистый законник, тогда спрашивайте пострадавшего, а не меня.

Красильников, он же Русаков, он же Перерве, он же Петр Эдуардович Перельман, действительно видел, как Капельку били, но кто его бил и за что, этого свидетель сказать не может, так как в девять часов семнадцать минут он читал книжку одного немецкого сочинителя под названием «Шопена и Гауера».

Капелька вел себя неспокойно. Он путался в показаниях, писал следователю покаянные письма, но через два-три дня отказывался решительно от всего и жаловался на головную боль.

Однажды следователь показал точный список вещей, украденных у Анны Тимофеевны, и Капелька сел на диван и попросил папироску.

— Ты читать еще не разучился? — спросил следователь. — Тогда заодно прочти и справку из колонии, откуда ты бежал.

— Я очень извиняюсь, но таково было мое тогдашнее положение, — сказал Капелька. — Хотел переехать на юг по болезни…

— Значит, побег был?

— В жизни, гражданин следователь, всякое бывает… Иные бегут и по дороге пачкаются, а я бежал смирно.

— Ну, спасибо и на этом, — сказал следователь. — Но били-то тебя все-таки за что?

— Просто так, от скуки, гражданин следователь.

— Я тебя спрашиваю, за что тебя били… Может быть, ты нечаянно заигрался?

Капелька вспыхнул и глазами, полными презрения, посмотрел на следователя. Он встал и, заикаясь, сказал, что никогда не заигрывался и никогда его не били за карты.

— Но все-таки, за что же тебя били? Ты учти, если будешь ломаться, я вызову Анатолия на очную ставку.

— Не надо, — сказал Капелька и снова сел.

Раздавленный стыдом и отчаянием, Капелька уныло засмеялся, потрогал руками колени и укоризненно покачал головой.

— Пишите, — сказал он, — нехай меня распинают за эту сволочную старуху, как Иисуса Христа.

— Молчать, негодяй! — крикнул следователь. — Ты не смеешь так говорить о женщине, которая приютила тебя.

— Молчу, гражданин начальник…