Перед лицом жизни - [74]

Старик и Николаев-Российский сидели за длинным столом и пили теплый кипяток с сахаром и сухарями. Они устроились рядом. Старик обещал по ночам делиться с ним своим одеялом, и Николаев-Российский, боясь обидеть старика, почти не притрагивался к сухарям и взял только один кусочек сахару из раскрытого портсигара.

— Банька здесь хороша, — сказал старик, — до самых костей пробрало. Вот теперь бы тяпнуть по маленькой.

— Брось, папаша, — сказал Николаев-Российский. — Это все мечтания, и не нужно им предаваться.

— Хороша. Ах, как хороша! — повторил старик. — В такой бане и умереть не грех.

— А ты знаешь, папаша, — сказал Николаев-Российский, — я и сочинять могу.

— Да ну?

— Хочешь, я тебе почитаю?

— Марфушка! — крикнул Капелька.

— Ну, чего тебе?

— Иди сюда. Ha-ко вот возьми, — сказал Капелька. — Только метки спори. — Он бросил уборщику нижнюю рубашку Анатолия, и уборщик нерешительно повертел ее в руках, посмотрел на свет и, конфузясь, отдал обратно.

— Бери на память, ведь дармовая, Марфушка.

— С меня хватит, — сказал уборщик. — Теперь и сам не беру и другим не даю. Ты мне краденое суешь. Ты думаешь, тебе все сойдет?

— Как-нибудь сойдет, — неуверенно сказал Капелька.

— Нет, — сказал уборщик, — нынче ничего даром не сходит.

— Конечно, если ты дурак, — сказал Капелька, — так ты и мухи будешь бояться…

Он надел на себя эту рубашку и снова лег на топчан.

— Сорок святых, Капелька. Жизнь-то, она ведь проходит. Как же мы дальше жить-то будем? — спросил Марфушка.

— Как-нибудь, — сказал Капелька.

— Наш первосвященный архиерей, — продолжал уборщик, — каждый день долбит нам: «Для чего вы родились? Жизнь-то ведь проходит. Ведь живете-то вы только один раз, — и сами не живете и другим мешаете». А мы ему говорим: «Поехали дальше, гражданин воспитатель».

Капелька поднял веки, и уборщик увидел его покрасневшие мокрые глаза. Они были серого цвета, подернутые блеклым налетом тоски и тупого отчаяния.

— Ты все рассуждаешь, — сказал Капелька, — а вот, к примеру, оставили тебя одного в квартире, что ты будешь делать?

— Я завязал… Мне теперь брульянты клади — не возьму.

— Божись.

— Век свободы не видать — не возьму.

— Ты ее и так не узнаешь, — сказал Капелька злобным, дрогнувшим голосом.

— Почему это я не узнаю свободы? — с горечью спросил Марфушка. — Мне Константин Петрович досрочную будет хлопотать. «Я для тебя, говорит, сделаю все возможное, и ты увидишь свободу. Только ты работай честно». А меня черт под пилу поднес. Видишь, как расхватило? — Он показал Капельке забинтованную руку и, что-то вспомнив, пошел к двери, волоча за собой половую щетку.

— Слушай, Марфутка, а Антоша здоров?

— А чего же ему сделается? — сказал Марфушка. — В карты он больше не играет, норма у него старая, полчаса пошуровал — и кочергу на место. Хлеба-то он полтора кило получает, смотри, сколько выметать приходится. Хоть бы убавили, что ли.

— Ну, ну, каркай. Накаркаешь шестисотку, придурок, — сказал Николаев-Российский.

Перед обедом к ним пришел воспитатель. Он поздоровался со всеми и, увидев Капельку, недоуменно пожал плечами и подошел к нему.

— Ну, — сказал он, — опять приплыл?

— Приплыл, — сказал Капелька.

— По какой же статье?

— По пятиосьминной с нарезкой.

— Я тебя серьезно спрашиваю.

— А я серьезно не знаю… Ехал поездом и в окно глядел. Знаете, гражданин воспитатель, поля там всякие, полустанки. Ну, думаю, наконец-то жизнь. И вдруг меня снимают. Вяжут ни за что и говорят: «Запечатайте его в конверт и отошлите обратно».

— Какое безобразие, — сказал воспитатель и засмеялся. — Так еще может и до суда дойти.

— И дойдет, — сказал Капелька, — они клавши подберут. Дескать, судился, рядился, бежал и не остановился…

— И в самом деле, почему бы тебе не остановиться? — спросил воспитатель.

— А все забываю, — сказал Капелька. — Как только разбегусь, так прямо пулей и влетаю в эти ворота. Вот и про статью забыл.

— А ты все-таки вспомни.

— Да ведь статья-то наша известная, — сказал Капелька, — сто шестьдесят два и ни нуля больше.

Он разговаривал лежа, и уборщик руками показывал ему, что надо вставать и не ссориться с Константином Петровичем.

Константину Петровичу почти не говорили дерзостей и в шутку его прозвали «архиереем».

Это был всеми уважаемый пятидесятилетний седой человек. Он был участником двух войн, и эти войны не ожесточили его мягкого характера, и многолетняя работа в колонии не надломила его души. Константин Петрович работал много и терпеливо, и однажды, когда вся страна запела песенку одного из его бывших воспитанников, он целую ночь пролежал без сна, переполненный звуками этой сибирской песенки.

Он был терпелив даже к таким, как Капелька, который лежал на топчане и нагло плевал на пол, словно стараясь попасть в сапог воспитателя.

— Интересное положение, — сказал Капелька, — я вот лежу и думаю…

— А почему ты лежишь, когда с тобой разговаривают старшие? Встань сейчас же!

Капелька попробовал подняться, но снова опустил голову и положил ноги на одеяло.

— Не могу, — сказал он. — Не успеешь приехать из отпуска, а тут тебе начинают заповеди читать. Можете вызывать конвой…

— А зачем мне конвой? — сказал воспитатель. — Завтра пойдешь кирпичи таскать.