Перед лицом жизни - [71]

Под кроватью никого не было, и это успокоило его.

Он заметил себя в зеркале и погрозил в ту сторону указательным пальцем.

— Ждешь манны с неба, ну, жди, — сказал он, — жди, пока тебя выгонят отсюда.

Он хотел подхлестнуть себя этими словами и вытащил из-под кровати ящик со столярным инструментом.

Стамеской он вскрыл платяной шкаф. На вешалках висели платья Маши, шерстяной костюм Анатолия, его пальто, две тяжелые шали старухи.

В нижнем ящике было много белья, но Капелька не ощущал в себе злобы и работал вяло, выбрасывая все это на пол. Руки его тряслись, от страха у него болели скулы, и он стал икать до тех пор, пока его не вырвало.

Вскрывая сундук, Капелька порезал стамеской палец и первый раз за сутки выругался и почувствовал облегчение. Он разозлился на старуху, словно она была виновата в том, что в доме не было никаких золотых вещей и что этот старинный сундук не хотел раскрываться.

Он ударил крышку тяжелым топором, и томительное пение пружины переполнило уши Капельки…

Он вышел за ворота, как пассажир, с двумя чемоданами в руках. Он огляделся и увидел кошку. Кошка остановилась на панели, брезгливо подняла одну лапу и стала отряхивать ее, словно она выпачкалась в чем-то ужасном. Потом она перешла ему дорогу и села у крыльца аптеки.

Капелька всегда переживал радость, если его дело благополучно приближалось к концу, но сейчас он ничего не ощущал, кроме тошноты, и шел слишком быстро по безлюдной улице, и только перед домом милиции замедлил шаги.

Он был суеверен. Он верил в сны, в карты, в дурные и хорошие приметы, и ему казалось, что сейчас из переулка выйдет старуха и остановит его.

На углу Капелька взял извозчика. Он снял кепку, потрогал слипшиеся волосы и еще острее почувствовал надвигающуюся беду.

Вдруг в крайнем окне третьего этажа раздвинулась штора, и Капелька увидел заспанное смеющееся лицо девочки и сердитое лицо старухи. Старуха пальцем показывала девочке на солнце, запутавшееся в густой зелени парка, а девочка показывала ей на белый тающий месяц, не успевший еще уплыть.

Словно во сне Капелька услышал паровозные свистки и увидел желтое станционное здание, затем билетную кассу поездов дальнего следования. Потом он вошел в вагон, осторожно поставил на самый верх чемоданы и лег на среднюю полку головой к окну, подстелив под себя пальто Анатолия.

Он измучился и устал ждать, но наконец поезд тронулся, и грустное чувство разлуки охватило многих пассажиров. Набирая скорость, паровоз нехотя отрывал от них эту станцию, этот город, в котором ночью был дождь, эти бегущие стрелки в пути, знакомые заводы, не достроенные еще дома, мосты и ослепляющую синеву Енисея.

Голуби летали над городом широкими кругами, а на пустой аэродром садился самолет с белыми крыльями.

Наступал двенадцатый час последнего летнего дня, и в полях стояли высокие хлеба, и красноватое солнце висело над проселочными дорогами, над золотыми приисками, над мелькающими селами и полустанками и над грузовыми машинами, бегущими в пыли. Прощальные летние цветы Сибири продавали на больших станциях. Эти яркие цветы покупали студентки, и Капелька смотрел в окно на веселых загорелых девушек, на станционные березы, на величественного старика, неумело держащего метлу в руках.

Капелька лежал еще несколько перегонов, не двигаясь и не закрывая глаз. Он ждал вечера и хотел скоротать время приятными размышлениями, но в купе было шумно. На какой-то станции на запасном пути стоял маленький пустой, очень знакомый вагон. Капелька узнал его по решеткам и прижался лицом к стене…

Мимо станции босая девочка гнала быка, и на его рогах висели детские туфли.

— Следующая станция — это моя родина, — сказал кто-то в коридоре, и поезд тронулся.

Капелька разжал стиснутые зубы, повернулся на правый бок и посмотрел вниз на своих спутников.

Когда-то давным-давно Капелька смотрел так в реку и видел очертание дна так же смутно, как видел очертание своих спутников сейчас.

Они улыбнулись ему, и молодая женщина поставила патефон на столик, и Капелька услышал мягкие звуки рояля и любимую песенку Мистера:

Не для меня придет весна,

Не для меня Буг разольется

И сердце трепетно забьется…

…Его привезли в закрытом милицейском автомобиле прямо от следователя, и он снова увидел пустой двор, откуда можно было попасть только в тюрьму или в колонию, и дежурное помещение, в котором сидело несколько человек, словно ожидая поезда.

Маленькое регистрационное окошко было задернуто зеленой занавеской, как окно станционной кассы.

Был рассвет, и Капелька рассеянно осмотрелся, и, оттого что под его ногами по-прежнему заскрипели половицы, его охватила грусть, и он сел на скамейку, положив на колени узелок с бельем.

Был рассвет, туманный и мутный, как море.

За окном дважды вскрикнула пароходная сирена, потом запела какая-то птица и смолкла, и Капелька протер глаза. Он встал. Над его головой, на стене, испещренной вольными рисунками, выделялась надпись, когда-то сделанная его другом Антошей Чайкой: «Бал кончился, и погасли свечи…»

Да, это были знакомые и ненавистные места. Здесь когда-то, сидя на корточках, плакал Чайка, и Капелька ему сказал: «Вся наша жизнь, Антоша, — море; подождем прилива». И Капелька терпеливо ждал освобождения, и каждый раз, когда он выходил отсюда, он оставлял на стене такое изречение: