Перед лицом жизни - [13]

Капитан посмотрел на фотографию с изображением гестаповца, который стоял один в русском поле с хлыстом в руках и всей своей позой выражал презрение к этому огромному пространству, и к земле, и к солнцу, бьющему ему в глаза.

— Слушай, Кузьмин, — сказал Одинцов, — за каким чертом ты носишь эту дрянь в кармане?

— А для агитации, товарищ капитан. Вот когда мы рванули от Пулкова — пожалуй, верст по сорок за сутки отхватывали. Бывало, собьешь его дивизию с рубежа, а он тебе только пятки показывает. Но нет, думаем, ты от нас не уйдешь! Доставал я тогда эту карточку и говорил: «Вы только посмотрите, братцы, какой хлюст гуляет по нашей земле. Неужели мы его не догоним? Он, говорю, стервец, нажрался всякого энергетина и думал с этими порошками победить весь мир…» — И совсем неожиданно Кузьмин спросил: — Товарищ капитан, вы когда-нибудь слышали, как плачут птицы?

— Птицы? Нет, не слышал. А к чему это ты?

— А вот к чему. Весна, она, конечно, спервоначала берется с воды, а потом, значит, со скворцов. Весной, товарищ капитан, каждый человек чувствительней становится и к птицам, и к огню, и к дереву. Возьмем для примера одного нашего солдата. Сто раз смерть ходила вокруг него и ни разу не могла приметить страха в солдатской душе. А тут, когда фашисты подожгли мельницу в его родном селе и когда загорелись крылья, может быть, он, солдат-то, и вспомнил себя мальчишкой, а может быть, взрослым, когда у него первый амур был у этой мельницы. Вспомнил про это солдат и белее снега стал.

Деревню эту, товарищ капитан, Богдановкой зовут. Для солдата она, конечно, деревня как деревня. Вырыли мы окопчики возле нее, сидим, стрельбу ведем. Но, видим, меняется она, деревня-то. Жгут ее чужеземцы налево и направо, по ночам рощу рубят, одним словом, проявляют себя. Вот, думаю, фашисты Россию нашу рубят, над нашей жизнью заносят топор. Подойду я к пулемету, дам им одну очередь, дам другую, они и замолчат.

И вот как-то однажды возвращаются из теплых краев скворцы. Возвращаются они, значит, из теплых краев к себе на родину, веселые такие, как будто бы на них сотни бубенцов навешали. Летят прямо к деревне и начинают постепенно затихать. Что такое? Почему нет ни рощи, ни домов, ни скворечен, ничего?

Полетали они так на малой скорости, покружились над окопами, и когда поняли всё, то подняли такой плач, как будто кругом заплакали дети. Мы всем батальоном слушали. Не знаю, что там творилось в фашистских траншеях, только они не выдержали и открыли пальбу. Одного скворушку они все-таки, заразы, сбили. Упал он к моим ногам, забился весь, а потом раскинул крылья и помер.

Взял я тогда штык и думаю: «Раз ты погиб от пули, значит, я должен тебя похоронить как полагается, положить в сырую землю и закопать». Вот так-то, товарищ капитан, — сказал связной и посмотрел Одинцову в лицо, стараясь, очевидно, понять, дошел ли до капитана весь смысл рассказа.

Несколько минут Одинцов и Кузьмин шли молча. Впереди показались наши траншеи, и за траншеями холмы, покрытые тусклым снегом. Вчерашняя утихшая метель намела на их вершины много пепла. Кое-где из-под снега проступали останки сожженных деревень, откуда дул сырой ветер, донося до сознания Одинцова запах самых бессмысленных, недавно совершенных убийств.

— Вы видите лесок, товарищ капитан?

— Да, — сказал Одинцов, разглядывая из-под ладони темную полосу, похожую на тень.

— Там сейчас немцы, а за леском деревня. Можно сказать, моя родина, где у меня осталась семья из четырех душ. Я думаю, ее непременно угонят в Германию. А мир-то вон какой большой. Попробуй потом найди.

Кузьмин снял шапку, и, пока он смотрел вдаль, где не была протоптана еще ни одна тропа, Одинцов молчал, понимая, что никакие утешения сейчас не помогут Кузьмину. Затем они услышали два пушечных выстрела, и связной сразу же выпрямился, и все его тревожные чувства вдруг стали меркнуть, так же как солнце, которое медленно и неохотно спускалось за холмы.

1944

НА КРАЮ РОДИНЫ

— Хорошо, — сказал Серебряков, — как только управлюсь с делами, непременно к тебе зайду. Ну, пока! — Комбат положил телефонную трубку на стол и вышел из землянки.

Был очень теплый солнечный день, и на участке Серебрякова стояла тишина, и казалось, что война еще со вчерашнего дня покинула этот оцепеневший мир с мокрыми, маслянисто-черными полями и сухими посеченными деревьями.

Утром наблюдатели заметили первых прилетевших скворцов и яркий серебристый блеск воды, переполнившей все воронки.

— Сейчас, — сказал Серебряков своему ординарцу, — мы осмотрим рубеж, а потом пойдем в гости к Агапову. Как ты думаешь, чем он нас будет угощать?

— Да уж чем-нибудь попотчевает. Может — кофеем, может — чаем, — загадочно сказал ординарец и привычным движением вскинул автомат за плечо.

Агапов был соседом Серебрякова. Оба они командовали батальонами и, по удивительно счастливым обстоятельствам, с первых же дней войны были не только друзьями, но и соседями, разделявшими между собой великую опасность и великое напряжение боя.

Война застала Серебрякова в Ленинграде. Он приехал в командировку, но домой уже не вернулся, ушел на фронт добровольцем и оказался в одной части с Агаповым.