Перед лицом жизни - [124]

— Как она, жизнь-то, служивый?

— Ничего, движется. Сначала день, потом ночь. Глядишь, и сутки прочь.

— Вот как, — сказал Линевский. — Да ты, видно, философ?

— На то и человек, чтобы рассуждать.

— И отлично. А что это у тебя с руками? — спросил Линевский, кладя на барьер пальто и шляпу.

— Война покалечила, — сказал гардеробщик.

— В таком случае перчатки носить надо.

— Мало ли чего надо. За перчатки-то шестьдесят восемь рубликов берут, а старые у меня в починке. Может, газетку желаете?

Но Линевский промолчал и только пожал плечами, объясняя этим движением, что его совершенно не интересует газета.

Затем он подошел к огромному зеркалу и пригладил редкие волосы, сквозь которые просвечивала лысина. Он провел ладонью по обвисшим, чисто выбритым щекам, потрогал подбородок, высморкался и отступил на шаг, рассматривая в зеркале то свою полнеющую фигуру, то крупное сытое лицо с полуоткрытым ртом и припухшими мешочками под глазами.

Когда осмотр был закончен, Линевский щелкнул пальцами и направился в зал, бесшумно ступая по ковровой дорожке.

«Надо и сегодня сесть за столик того услужливого официанта, — подумал он. — И пусть Елена убедится, как иногда бывает приятно встряхнуться, имея под рукой такого мужчину, как я».

С такими мыслями он вошел в ресторан, но того официанта нигде не заметил, досадуя на это, сел за угловой столик, откуда были видны все посетители и эстрадные подмостки с закрытым роялем и стульями для оркестрантов.

Недалеко от барабана, прислонившись к стене, спала виолончель. Три люстры ярко освещали пустой зал, где было тихо, торжественно и скучно, словно в богатом и безлюдном соборе.

Раскрыв карточку, Линевский долго изучал меню.

Потом он посмотрел в ту сторону, где стоял молодой официант и осторожно переступал с ноги на ногу.

— Эй, любезный, вы здесь подаете?

— Мунутку, сейчас к вам подойдут, — сказал официант и направился в буфетную за Иваном Гавриловичем.

Иван Гаврилович был самый старый официант в городе, проработавший более полувека в таких ресторанах, где когда-то пели цыгане, пока их не сменили худые певички с коротко подстриженными волосами. Потом за певичками на эстраду пришли молодые, веселые, пьющие ребята. Они назывались джазистами, хотя по всем ведомостям числились как музыканты эстрадного оркестра.

Вся одежда, которую он носил по многу лет, теперь год от года все заметнее топорщилась на нем, становилась просторней и длинней. С каждым годом все глубже западали его глаза, все чаще слабели ноги, все обиднее делалось, когда кто-нибудь из посетителей несправедливо ругал его.

Он худел, желтел и высыхал медленно и незаметно, как заброшенный, старый пруд.

Это была старость.

Сейчас Иван Гаврилович стоял у стойки и, держа в руках салфетку, разговаривал с буфетчицей, полной и румяной женщиной, наделенной добрым характером и тяжелой, спокойной красотой.

Она улыбалась, а Иван Гаврилович вздыхал и удивлялся тому, что с ним происходило.

— Слабею я, Клавдия Денисовна, очень даже слабею, — говорил он. — Дергает меня кто-то за сердце, да так резко, будто оборвать хочет. Отчего же все это происходит?

— Наверно, от возраста, Иван Гаврилович. Небось шестой десяток кончается?

— Шестой-то я еще в позапрошлом году перешагнул, и, представьте себе, задумываться я стал, Клавдия Денисовна. Глянул я как-то в свою трудовую книжку и загоревал. Оказывается, прожил-то я много, а самого главного — фамилии — и не нажил. Нету у меня фамилии.

— То есть как это нету?

— А очень просто. Сначала меня звали Ванюшкой, потом, при нэпе, — Ивашкой, а теперь Иваном Гавриловичем. Для всех моих знакомых посетителей я только Иван Гаврилович, а спроси их, как моя фамилия, не знают, хоть и ходят сюда по многу лет.

Иван Гаврилович поднял глаза на буфетчицу и улыбнулся, поправляя сначала свой белый просторный воротничок, а потом черный бантик, который шевелился под дряблым подбородком и напоминал игрушечный пропеллер.

Услышав свое имя, Иван Гаврилович выпрямился, чувствуя, как все в нем вдруг окрепло, и быстрой, бесшумной походкой направился в зал, где только на четырех столиках горели электрические лампы, остальные столики были свободны.

— Я жду вас, молодой человек, — громко сказал Линевский, когда увидел перед собой Ивана Гавриловича. Но говорить слишком громко в пустом зале было не совсем удобно, и поэтому Линевский понизил голос и перешел на более доверительный тон.

— Со мной сегодня обедает дама, — сказал он. — Вам это понятно?

— Да.

— Так вот. Запишите, что мы будем пить и кушать.

За многие годы общения с посетителями у каждого старого официанта вырабатывалась не только своя манера обслуживания, но и своя стенография, которой он пользовался при записи заказа.

Пользовался такой стенографией и Иван Гаврилович. Он принял заказ и пошел на кухню, а Линевский закурил и поморщился, недоумевая, почему этот официант ни разу не улыбнулся и даже не переставил пепельницу, как это делали некоторые официанты, когда своей угодливостью хотели понравиться посетителю. Но менять столик было уже поздно.

Находясь в прекрасном настроении, Линевский откинулся на спинку стула и задумался.

«Что там ни говори, а когда у человека сбываются его желания, — подумал он, — этому человеку не так уж плохо живется на земле. Исполнится ли вот мое желание? Не повредит ли мне собственная принципиальность? Воображаю, как зашевелится на собрании вся эта беловская компания, когда меня будут принимать в партию».