Перед лицом жизни - [121]

Яркие вспышки автогена метались повсюду и доставали почти до самой крыши, откуда в моменты затишья слышалось воркованье голубей.

Убедившись, что в депо все шло по-старому, Яков Андреевич направился в дежурку.

Там его встретили приветливо: машинисты — крепким рукопожатием, помощники и кочегары — такой молчаливой почтительностью, какую они редко проявляли даже к своим наставникам.

— А, Яков Андреевич, ну, спасибо, вытянул, — сказал диспетчер и, подмигнув окружающим, протянул машинисту какой-то конверт.

— Что это?

— Да, наверно, письмо от зазнобы. Смотри, старый греховодник, как бы тебе Пелагея усы не выдернула.

Все засмеялись, улыбнулся и Яков Андреевич.

Ногой он затолкнул сундучок под скамейку, и, чтобы не испачкать письмо, тщательно вымыл руки и сел около плиты, предполагая, что пишет ему какой-нибудь молодой машинист из соседнего депо, вызывая старика на соревнование.

Перед чтением Яков Андреевич расстегнул китель, высморкался, закурил и после этого не торопясь приступил к письму, которое лежало у него на коленях.

Первые же строчки заставили старого машиниста снисходительно улыбнуться, но эта улыбка недолго продержалась на его лице.

Вместо нее по морщинистым щекам Якова Андреевича прошла легкая зыбь, затем в глазах его появились недобрые огоньки, а брови нахмурились и зашевелились в каком-то гневном изумлении.

— Ну, что там пишут? — спросил один из машинистов, заметив, как Яков Андреевич скомкал письмо.

— Так, баловство одно, — сказал Плетнев и бросил письмо в плиту, но через минуту, когда ослаб первый приступ гнева, Яков Андреевич вынул обратно скомканный лист, сунул его в карман и вышел из дежурки, не сказав никому ни слова.

Тяжелой поступью продвигался он до шлагбаума, потом свернул в улицу, заставленную одноэтажными деревянными домами, и грозно остановился, увидев ребятишек, играющих в футбол.

Появление Якова Андреевича заметно снизило темп игры.

Судья Мишка Пономарь сразу же покинул поле и юркнул в свою калитку, забыв вынуть изо рта свисток.

Поредели и линии защиты. Только один вратарь, стоящий спиной к Якову Андреевичу, все еще не подозревал, какая гроза надвигалась на него, и важно расхаживал от одного колышка к другому, поправляя то перчатки, то наколенники.

— Это что же, опять стекла бить? — сказал Яков Андреевич, опуская свою тяжелую руку на плечо вратаря.

— Какие стекла, дядя Яша? Их бьет нападение, а я вратарь.

— Так, значит, ты тут ни при чем. Может, ты и старших уважаешь?

— Уважаю.

— А я тебе скажу — не уважаешь, врешь, все ты врешь. Ну-ка, покажи ногу. Откуда у тебя такая краснота?

— Сами знаете откуда, — холодно сказал мальчик и нахохлился, потому что Яков Андреевич легонько встряхнул его.

Он отпустил вратаря, и, как только закрыл за собой калитку, на улице вновь раздался судейский свисток Мишки Пономаря и послышались вопли нападающих и глухие, частые удары по мячу.

— Рука, рука, — донеслось до ушей Якова Андреевича, и по тому, как замерла улица, машинист понял, что судья назначил в чьи-то ворота одиннадцатиметровый штрафной удар.

С намыленной головой и мокрыми голыми плечами Яков Андреевич приоткрыл калитку и, проследив за трагическим моментом в игре, снова вернулся к рукомойнику, около которого стояла Пелагея Никитична с полотенцем в руках.

— Что-то ты нынче сердитый — наверно, подшипники спалил?

— Не выдумывай, — сказал он.

— Ну, значит, пережег угля.

Яков Андреевич фыркнул и отстранил от себя жену.

— Где Петька? — спросил он.

— Ушел, собрал все свои вещички и ушел. Видно, он на тебя обиделся за приемник. Ну, сломал какой-то винтик, ну и что? Ну и бог с ним. Я бы сама снесла твой ящик в починку.

Пелагея Никитична всхлипнула и затеребила передник, а Яков Андреевич, провожаемый ее скорбным, осуждающим взглядом, переступил порог горницы и сел за стол, не чувствуя ни прежней усталости, ни прежнего аппетита.

После завтрака он не лег отдыхать, нарушив таким образом свою долголетнюю привычку, а вышел во двор, где Пелагея Никитична поливала цветы.

— Срам-то какой! — сказала она. — Один внук, да и тот сбежал от деда. Эх ты, учитель!

— Заступников у него много, вот и сбежал. Погоди, из-за него деда еще в парткомиссию потянут. Оказывается, дед-то у него старорежимный.

— Суровый ты, вот я тебе что скажу, — заметила Пелагея Никитична. — Ты в Петькином возрасте колеса смазать не умел, а Петька уже чего-то изобретает. Послушай, Яков, ты же обещал взять его в поездку. Ведь у ребенка каникулы.

— Он мне тоже обещал хорошо учиться, а где это его учение?

— Так ведь учится. Нынче ребятам задают такие задачки, что и взрослые их решить не могут. Ну что за беда, если внук две тройки принес.

— Не в тройках дело, а в слове. Вспомни, как я воспитывал Василия. Ты думаешь, он стал бы секретарем райкома? А он секретарь. Значит, я воспитывал сына верно. Как-нибудь справлюсь и с внуком.

— Помягче надо, Яков, — сказала Пелагея Никитична. — Не ты один воспитывал Василия. Не ты один воспитываешь и внука.

— Но слово-то я должен держать. Я желаю ему добра. Ну, дед погорячился, пошумел маленько, так потерпи, а не хлопай дверью. А он что делает? Он прямо с пеленок показывает свой характер.