Перед лицом жизни - [115]

Ее перенесли в тот отсек, где отдыхали иногородние паровозники, и уложили на свободную койку, расспрашивая, что же это за болезнь, которая так внезапно настигла тетю Олю.

Особенно допытывались старики. Они спрашивали шепотом, суетились около койки, пичкали тетю Олю какими-то порошками из домашней аптечки.

Насвистывая что-то очень веселое и покачивая головой, в дверях показался помощник машиниста Арбузов в расстегнутом комбинезоне и с железным сундучком в руке.

— Привет! — крикнул он. — Что тут за происшествие?

— Фуражку сними… дурень, — хмуро сказал Лукьяныч. — Не видишь, тетя Оля захворала.

Он направился в свой отсек и сел перед аппаратом, пораженный и испуганный не столько болезнью тети Оли, сколько словами о последнем ее дежурстве. «Что же, — подумал он, — и мое последнее дежурство не за горами. Вон их сколько выбыло за эти годы!» Он вынул из ящика стола довоенный список паровозных бригад и стал читать его, останавливаясь на фамилиях тех людей, которые или погибли на фронте, или ушли на пенсию, охая в ненастные погоды от контузий и ран.

Это чтение вскоре было прервано далеким голосом с линии, откуда запрашивали резервный локомотив, и, пока Лукьяныч отвечал на запрос, тетя Оля лежала, не шевелясь и вслушиваясь в разговоры, которые доносились до нее сквозь тонкую дощатую переборку.

— Да, это верно. За войну мы почти полсвета обошли. Только вот без родимой сторонки трудновато. Мне сто восьмой километр всю войну мерещился, и чего он ко мне прицепился — я и сам не знаю.

— А я, ребята, как переступил границу, так сразу же почуял другой воздух. Никогда не видел снов, а тут вдруг, пожалуйста, как только сомкну глаза, непременно вижу то башни Кремля, то лес, то клуб, то самого себя, будто я сижу вот в этой дежурке с железным сундучком и жду своего семьдесят второго, а его все нет и нет. Верите, иной раз вскочишь с земли, а сердце у тебя так колотится, что и унять его невозможно.

— Это что — во сне. Сон, он как дым — покружится и растает. А я вот, ребята, не во сне, а наяву за границей на паровозе одну поездку сделал, — сказал помощник машиниста Быстров. — Как-то перебрасывали нас по железной дороге. Отпросился я у нашего комбата и подхожу к паровозу, Показываю машинисту три пальца и говорю: «Вот сколько лет я не стоял у топки, понимаешь, камрад», а он ухмыляется вроде нашего дяди Саши и молоточком стучит по бандажам. Эх, да что тут толковать про бандажи! Вцепился я, ребята, в поручни. Первый раз прикоснулся к ним за три года. Сжал их и замер, как припаянный.

Слушая эти разговоры, тетя Оля пошевелила пальцами, словно стараясь за что-то зацепиться, но ее руки были так бессильны, что она не смогла удержать даже одеяла, сползающего с койки.

Она дышала ровно, и только вздрагивающие уголки ее рта свидетельствовали о боли, а молчание — о том, с каким трудом тетя Оля переносила эту боль.

2

В шесть часов утра Лукьяныч сдал дежурство и повел тетю Олю в больницу.

Остывший за ночь городок дышал прохладой. Но солнце начинало уже отогревать и сады, где крепчали голоса птиц, и улицы, где женщины открывали ставни, выгоняли из ворот скотину и суетились у водокачек с ведрами в руках.

Вот в такой тихий и ранний час сторожиха больницы пропустила Лукьяныча и тетю Олю в калитку, и они оказались во дворе, где на деревьях чирикали воробьи, разжигая алчность полосатого больничного кота, который то замирал в траве, то дыбил шерсть, приготавливаясь к прыжку.

— Ведь вот дьявольская порода! — сказала сторожиха, ткнув вязальными спицами в сторону кота. — Ну, чего ему, проклятому, не хватает — гладок, сыт, а все равно хищничает. Брысь, разбойник!

Сторожиха взмахнула руками, а тетя Оля села на табуретку, чувствуя в своей беде сходство с тем далеким несчастьем, какое она пережила, когда получила известие о гибели мужа. Но тогда она хоть что-то замечала, а теперь нестерпимая слабость мутила ее разум, и она ничего не видела вокруг, хотя и смотрела на больничный двор широко открытыми глазами. Ее заострившееся лицо показалось Лукьянычу таким странным и ужасным, что он даже снял с головы фуражку, тяжело вздохнул и отвернулся, чтобы смахнуть слезу.

— Ты, Лукьяныч, пожалуйста, не забывай про мою Поленьку, — еле слышно сказала тетя Оля. — Маловата она для самостоятельной жизни.

— А ты не бойся, одна она не останется. Будет жить у нас или у Павлова, но лучше к Павлову. А то он еще обидится. Хоть и небольшой он твой родственник, но правила и тут соблюдать нужно. Как ты думаешь?

— Ну что ж, пускай живет у Павловых. А вот пришли-то мы сюда, Лукьяныч, рановато.

— Ничего не рановато, — вмешалась сторожиха. — Он, главврач-то наш, встает вместе с петухами: ни свет ни заря, а Иван Гаврилович уже в больнице. Ты, матушка, потерпи, потерпи минутку, а уж Иван Гаврилович не оплошает. Он и операцию сделает, и хворь как рукой снимет. Ты на молодость-то его не смотри, неважно, что у него бороды и усов нет. Но дело он свое знает. А вот и он. Слышите, как он палкой-то по палисаднику постукивает. Что ж, молод еще, видать, кровь-то у него по утрам так и играет.

Через минуту действительно в больничной калитке показался врач Поздняков, тщательно выбритый, в светлом просторном пиджаке и в шляпе, которую он сразу же снял, здороваясь со сторожихой. Он принял тетю Олю ласково, стараясь с первых же минут завоевать ее доверие.