Перед лицом жизни - [112]

— Известно что — забыл.

— Эх ты! Тебе бы в лесу галок считать, а не к начальству ездить. Ты только и помнишь о своем паровозе, а где тебе отдохнуть — безразлично. Ни в одном учреждении я не видела столько почетных людей, как у нас, а ютимся мы в каком-то скворечнике.

Тетя Оля осуждающе покачала головой и, не сказав больше ни слова, скрылась в отсеке диспетчера. Там она взяла со стола рассыльную книгу, вложила в нее вызовы и стала ждать, когда Лукьяныч кончит разговор с линией.

— Зябликов, — крикнул Лукьяныч, — хватит тебе лясы точить! Твоя двадцатка на подходе. Как поедешь-то?

— Известно как, на полный клапан, — сказал Зябликов, получая проездные документы.

Он засунул их под подкладку фуражки и вышел на полотно вместе со своей бригадой навстречу приближающемуся составу.

Вскоре общий отсек опустел. Подходивший тяжеловесный состав привлек даже внимание кота, который проснулся от тонкого дребезжания стекол и уставился круглыми глазами на окурки, зашевелившиеся в ведре.

— Машин-то сколько, батюшки! — воскликнула тетя Оля, выглядывая из окна диспетчерской. — И все на Волго-Дон. Ах, Лукьяныч, жизнь-то как бежит, а мы старимся.

Диспетчер посмотрел на тетю Олю и неожиданно рассмеялся, заметив на ее лице сухой румянец.

— Ну, тебе еще рано про старость думать, — сказал он. — Смотри-ка, огня-то в тебе сколько, не замуж ли вышла?

Тетя Оля усмехнулась. Она приложила ладони к щекам, потрогала лоб и уши и действительно почувствовала какую-то неестественную теплоту даже в шпильках, которые были воткнуты в ее густые белые волосы.

Ее немного знобило, но она старалась не обращать на это внимания, так же как и на боль в ноге. Через час она вышла из дежурки и с первых же шагов ощутила утрату той привычной легкости, с какой она всегда ходила по земле.

У пакгаузов она остановилась. Вокруг нее шла обычная жизнь, к которой тетя Оля привыкла с самого детства, хотя мало замечала ее. Сейчас у депо сердито пофыркивали паровозы, на линии зажигались огни, в глубине запасных путей проходили маневры, а за шлагбаумом сыто мычали коровы, разбредаясь по улицам Рабочей слободы.

Наступил тихий прохладный вечер, и поднимающаяся луна все ярче освещала крыши вагонов и новую двухэтажную, еще не достроенную дежурку, около которой стоял пакгаузный сторож, как-то картинно опираясь на винтовку.

Это был дед Арсений, человек добрый и разговорчивый, но чрезмерно кичившийся своей должностью, потому что эти пакгаузы когда-то сторожил Алексей Пешков. Дед Арсений никогда не упускал случая поговорить с тетей Олей и даже подзадорить ее, когда она приходила сюда ругаться с каменщиками и плотниками, которые, по ее мнению, слишком часто устраивали перекур. Но дед Арсений никогда не затевал разговора о своих истинных чувствах к этой женщине, хотя и жалел об этом. Много лет он молча, терпеливо и бескорыстно любил эту женщину, не решаясь сказать ей об этом.

Увидев тетю Олю, сторож вынул изо рта трубку, переступил с ноги на ногу и усмехнулся.

— Все бегаешь? — спросил он.

— Кручусь, — сказала тетя Оля. — Моя служба беспокойная, не твоей в пример. Ты вот ходишь вполшага да трубочку покуриваешь. Курорт, а не служба. Но погоди, доберутся и до тебя, годиков через пять на твою должность крест поставят.

— Все может быть, — сказал дед Арсений. — Баловства-то стало меньше. У меня за два года только одну пломбу на грузило срезали. Срезали ее, значит, днем, и пало у меня подозрение на Сеньку Чижика. Уж очень он шустрый и предводительный паренек. Ну, щелкнул я его раз, щелкнул другой, а потом как он начал меня таскать по своим инстанциям, как начал трясти, дело-то чуть до народного суда не довел. Или, говорит, извинитесь перед честным пионером — или пожалуйте к ответу. И пришлось извиниться.

— А ты как же думал? Может, твою пломбу-то коза сжевала. А коза, известно, озорница. Ну хватит, заболталась я с тобой, — сказала тетя Оля, — а у меня шесть бригад на вызове.

Дед Арсений вскинул винтовку за спину и зашагал вдоль пакгаузов. Вспомнилось ему, как в пятнадцатом году вернулся он с фронта на поправку. Полюбил он тогда так, что просто хоть караул кричи. Была тетя Оля в те времена красавицей: глаза как фонари, косы в кулак толщиной, а плечи такие, каких, может, и у самой императрицы Екатерины не было! Эх, да что об этом зря вспоминать! Радости-то никакой он от нее не увидел: муж у нее на уме был, тоже солдат, только погибший, пал где-то на Карпатах. Хотел Арсений сватов засылать, да постеснялся, а когда вернулся с гражданской — и вовсе оробел. Видит, ходят вокруг ее дома всякие слесари да телеграфисты. И все без толку. «Ну какой, — думалось Арсению, — буду я ей муж? Служба ночная, заработки небольшие, здоровья на одного только хватает…» И он отступил. Может, зря, конечно. Женщина хорошая, а тоже, видать, не нашла в ту пору подходящего человека.

Дед приостановился, вздохнул и зашагал дальше.

А тетя Оля направилась в Рабочую слободу. Ее шаг был теперь не таким свободным, как прежде, и она шла осторожно, экономя силы и жадно глотая воздух пересохшим ртом.

В доме машиниста Долмата Егорыча она выпила стакан чаю, у Суязовых проглотила какой-то порошок, а у Тютюхина даже рассмеялась, просматривая фотографии, на которых красовался сам глава семьи в трусах и с войлочной шляпой в руке. Он был снят на берегу Черного моря, откуда он только что вернулся, и тетя Оля рассказала ему все новости и пригубила рюмку, наполненную кавказским вином.