Перед лицом жизни - [108]

— Я эту историю где-то слышал.

— Возможно, — сказала Вера, — но тогда мне казалось, он обязательно должен приехать на эту станцию, выйти на перрон и поцеловать меня.

— Но ведь он так и не приехал?

— Нет, — сказала она, — не приехал, и тут не над чем улыбаться. Тогда была война, а сейчас тихо и хорошо кругом. Я всю войну чувствовала себя женой Николая.

— Отлично, — сказал он, — начнем феерическую гонку за мужем. Мы можем даже прибавить скорость и врезаться в шлагбаум, так и не поговорив о любви. У кого это было сказано: «Любовь — это когда хочется того, чего нет и не бывает»?

— Ну, зачем же меня злить, — тихо сказала Вера, — у каждой женщины есть единственный человек, которого никто не может заменить. Вот это и есть любовь! Сколько еще осталось до станции?

— Километров пятьдесят, — сказал он, — но мы все равно успеем.

Машина круто свернула на проселочную дорогу, и ее закачало на ухабах. Теперь она шла медленно, мимо подмосковных дач, маленьких деревенек, вдоль какой-то узкой реки, заросшей густым кустарником. В кустарнике пели птицы, и от реки тянуло теплой сыростью и сладковатым запахом гниющих трав. За машиной поднималась пыль и закрывала реку темной высокой стеной. На телеграфных проводах сидели ласточки, оцепенев от зноя. А ниже проводов на горизонте дымился какой-то завод, словно корабль, попавший в мертвую зыбь.

— Ну и жара, — сказала Вера, — просто трудно дышать, и дорога дьявольская.

— Скоро мы выедем на гудрон, а через час будем на месте, — сказал он. — Только я вот не особенно рассчитываю на свою память. Шутка ли: двадцать лет прошло с тех пор, как мы расстались. Только однажды он был у меня на даче. Я совершенно не представляю себе нашей встречи.

— А я представляю.

Через полчаса они подъехали к железнодорожной станции, и Иван Гаврилович отправился к дежурному, а Вера вышла на перрон и увидела маленький садик с зелеными скамейками и много товарных составов, стоящих на запасных путях. За белым семафором садилось солнце, и рельсы в том месте лежали как раскаленные полосы, упираясь своими концами в густой и высокий лес. Деревянный перрон был пуст, и только в самом конце его, около багажного склада, сидел старик и старался вдеть нитку в игольное ушко. Он хмурился и после каждой неудачной попытки вытирал потный лоб рукавом и громко кашлял.

— Послушай, дочка, — сказал он, обращаясь к Вере, — у тебя глаза-то повострее моих: ну-ка, пособи старику. Видать, ты не здешняя?

— Нет, — сказала Вера, — я из Москвы.

— А чего это ты такая веселая, — спросил старик, — глаза-то у тебя так и светят.

— Жениха встречаю, — сказала Вера, — четыре года не было никаких известий.

— Ну и как же он объявился?

— А вот так внезапно и объявился. Хотела я его в Москве встретить, да очень уж там много всяких поездов приходит.

— А номер-то вагона знаешь?

— Там нет номеров, это поезд санитарный.

Старик отложил шитье и поднял глаза на Веру.

— Ты молодец, дочка, — сказал он, — вот и дождалась счастья. Счастье, я тебе скажу, — это все равно что хорошая погода: и на душе светло, и на сердце ясно. Только ты не робей и держись одного берега. Ну, прощай!

Вера вышла в станционный садик и села на скамейку. Наступали сумерки, и вскоре Вера увидела тяжелый, запыленный экспресс, остановившийся на станции. Его окна были ярко освещены, и, когда он тронулся, она долго смотрела на его красный хвостовой фонарь, чувствуя, что теперь ей не страшны никакие поезда.

Через час или два все будет решено. Она войдет в вагон спокойно и постарается держать себя так, как будто бы ничего не случилось за это время и словно они все еще в дороге и едут с юга к себе домой. Только бы не разрыдаться при встрече…

1948

ТЕТЯ ОЛЯ

1

Этот вагон четвертого класса без колес и подножек был спущен на землю домкратами в тот памятный день, когда подгулявшие новобранцы спалили деревянный Белогорский вокзал и деповскую дежурку.

Вагон предназначался для паровозников, и в тот день отец Иван отслужил в новой дежурке молебен, окропил ее стены водой, а машинист Фролов посадил шесть тоненьких березок с той стороны дежурки, где пролегала сточная канава, заваленная битой посудой из-под вина.

Когда кончилось торжественное богослужение, толпа разбрелась, и только Пелагея Колганова долго еще стояла на опустевшем полотне, недалеко от состава, пахнущего чарджуйскими дынями, и думала о том времени, когда муж вернется с войны, и она снова станет отличать один паровозный свисток от остальных, и снова будет выбегать на его зов за калитку и махать платком мужу, радуясь, что он благополучно прибыл в Белогорск.

Но в тот же год ее муж погиб где-то на Карпатах, а единственный ребенок умер, и она от отчаяния хотела даже повеситься, не зная, как дальше жить, пока соседи не посоветовали ей поступить на железную дорогу.

— Ты посуди сама, — сказал ей Кузьма Зябликов, работавший в то время кочегаром на маневровом паровозе. — Чем мыкаться тебе у корыта с чужим бельем, определяйся-ка ты к нам в вызывальщицы. Дело это нехитрое — сунула журнал под мышку и пошла. А ходьбы ты не бойся — чем больше ты будешь ходить, тем скорее в тебе затихнет горе.