Перед лицом жизни - [105]

— Что с вами?

— Болит… Боже мой, как он болит…

— Что у вас болит?

— Да зуб, — сказала она, — у меня огонь во рту…

— Ну ладно, не хнычьте, — сказал он, — завтра я вас свезу к зубному… До свиданья.

— До свиданья.

Они постояли несколько секунд каждый у своей двери, настороженно разглядывая друг друга, а потом Маков чуточку насмешливо спросил:

— Вы актриса?

И она ответила:

— Нет, я только учительница.

— Что-то не похоже.

— Ну, знаете, — резко сказала она, — так с женщинами не разговаривают.

— Извините, пожалуйста, но какая же вы женщина? Ведь вам не больше двадцати лет…

— Нет, больше.

— Ну, все равно вы еще девчонка.

— А вы мужчина! Боже мой, какой же вы мужчина, — сказала она с дрожью в голосе, — если не можете посоветовать, что мне положить на зуб!

— Ваш собственный язык, — сказал Маков, — положите его на зуб, закройте рот и молчите до утра, а утром я свезу вас к зубному врачу. Ну, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказала она и вошла в свою комнату, а Маков постоял еще несколько минут в коридоре и спустился за спичками в вестибюль.

На следующий день они поехали в Сухуми к зубному врачу.

Маков великолепно помнил эту поездку: сырое шоссе и сырые сады, он всю дорогу подсмеивался над Верой, которая только болезненно улыбалась и прятала распухшую щеку в воротник. Она сидела так, что ее плечо касалось его плеча, и от нее пахло очень крепкими духами и еще той еле уловимой свежестью, какой пахнет река во время весеннего половодья.

…Да, она и тогда была удивительно хороша. С ней Макову было легко, и — самое замечательное — она была незлопамятна и совсем не умела врать, и ссориться, и искать в жизни такой любви, какой никогда не бывает. Она была умна, и это пугало Макова, и была по-детски наивна, когда оставалась с ним наедине. Иногда Макову казалось, что Вера уже видывала кое-что на своем веку. И тогда он принимался ругать женщин, а она говорила, что не все же такие и что хороших женщин больше, чем плохих, — в этом она достаточно убедилась.

И вот как-то однажды Макову захотелось поцеловать Веру и посмотреть, что из этого выйдет. Над морем были сумерки, а на берег набегали седые валы, тускло отсвечивая и гремя, как листовое железо. Берег был пустынен, а там, за морем, словно на какой-то чужой земле, угасал пожар и отбрасывал свои темные тени далеко по сторонам.

Маков увидел, как вспыхнули два сухумских маяка, и крепко обнял Веру, потом с притворной старательностью поцеловал ее в теплые губы… и отстранился, ожидая гнева. Но она молчала и грустно и нежно смотрела ему в лицо.

— Вам повезло, — тихо сказала она. — Вы посмотрите только, какую женщину вам довелось поцеловать… Ну, посмотрите.

Она отступила на несколько шагов, все еще печально улыбаясь и поправляя волосы, затем подошла к Макову и сказала:

— Только вам не надо притворяться.

— А вам хвастаться.

— Хорошо, — сказала она, — больше не буду.

Вот такой она и жила в памяти Макова, и потом он еще помнил обратный путь, когда они поднимались по широкой каменной лестнице и говорили о всякой чепухе, делая вид, что ничего особенного не произошло, но, когда они вошли в большой темный сад и увидели освещенные окна дома отдыха, они вдруг умолкли и сели на скамейку. Внизу шумело море, а по гудрону шли автомобили, и от зажженных фар на миг врывался в сад белый поток света и исчезал за оградой.

— Как жаль, — сказала Вера, — как нехорошо все получается.

— Извините, — сказал Маков, — но что же в том, что вы видите, нехорошего?

— Да все некстати. Мы, наверно, будем очень редко встречаться.

— Возможно, — сказал Маков, — хотя от Ленинграда до Москвы не такое уж большое расстояние.

— Это вам так кажется, что небольшое, а пока мы рядом, я хочу вам что-то рассказать.

— Наверно, какой-нибудь роман с прекрасным началом и очень грустным концом.

— Нет, — сказала она, — у меня таких романов не бывало.

— А я и не про вас, я говорю про тех, у кого эти романы бывали, и вообще объясните, как это хорошенькая девушка может обойтись без романа.

— Может, — сказала Вера, — только, конечно, до поры до времени… Вот слушайте. Жила-была девочка. Она играла в куклы, училась, ездила к теткам в гости, очень любила расчесывать свои волосы металлическим гребнем, и когда она стала взрослой…

— Она влюбилась, — сказал Маков.

— И, представьте себе, она никогда не мешала тому человеку рассказывать, какие бы глупости он ни болтал. Ну вот, как это все началось, трудно передать словами. Но влюбилась она сразу же, на всю жизнь, и, понимаете, так перепугалась, как будто бы ей пришел конец.

— Ну, знаете, это уже чертовщина, — сказал Маков.

— Пусть будет так, но с женщинами это бывает, и только однажды в жизни. Вы можете называть это чем угодно, солнечным ударом, затмением, блажью, но так иногда бывает. Долго потом горит этот огонек в ее душе, и, заметьте, такие женщины редко бывают счастливыми. Но, простите, я, кажется, немножко расфантазировалась. Пойдемте.

Маков открыл глаза. Боль в затылке утихла, и он чувствовал теперь какую-то необычайную легкость в руках и старался хоть чем-то развлечь себя. Он смотрел на выкрашенные серебристые стены вагона, на проходящих по коридору сестер и чуть улыбался, сам не зная чему.