Перед лицом Родины - [80]

И она крепко расцеловала его. Ваня покраснел.

— Браво!.. Браво!.. — шумел зал.

От умиления по щекам Захара поползли слезинки. Как он украдкой ни смахивал их со щек рукавом, а они, предательские, ползли да ползли…

— Слышь, Луша, — растроганно прошептал он жене. — Вот уж дождались светлого денечка так дождались…

Лукерья в ответ лишь шмыгнула длинным носом. Но по покрасневшим ее глазам было видно, что переживает она не меньше своего мужа.

Сидоровна и Ваня сошли со сцены. Вместо них на ней появилась расфранченная Тоня Милованова, которая теперь была назначена директором станичного Дома культуры. Она певуче объявила:

— Сейчас наш станичник, студент московского музыкального училища имени Гнесиных Леня Ермаков споет арию Ленского из оперы Чайковского «Евгений Онегин». Аккомпанирует Лида Мушкетова.

На сцену, встреченные шумными аплодисментами, вышли юноша в черном костюме и девушка в белом воздушном платье. Были они оба молоды, цветущи и красивы.

— Вот пара так пара, — переговаривались на скамьях.

Захар искрящимися от возбуждения глазами поглядывал на председателя колхоза, ему не терпелось что-то ему сказать. И все было как-то неудобно это сделать. Но, улучив момент, он все же сказал ему:

— Сазон Миронович, помнишь, ты мне говорил тогда, что сыновья-то мои, дескать, ни к дьяволу не гожи… Хе-хе-хе!.. Помнишь али нет?..

— Ну, помню, — неохотно отозвался Сазон.

— А теперь ты что скажешь, а?

— Ну, мало ли кто не ошибается, — чистосердечно сознался Сазон. Ошибку понес… Ребята у тебя, что надо, на большой палец.

— То-то же, — удовлетворенно засмеялся Захар.

Разыскав глазами среди сидящих Воробьева, Лида засияла счастливой улыбкой. А он, смотря на нее, не верил себе. «Боже, как я ее люблю! — прижал он руку к своему сердцу. — Неужели и она меня любит?..»

Но радость его была кратковременна. Она сменилась большим горем. Над его головой уже разразилась беда.

Когда Леня с большим чувством превосходно пропел арию, и в то время, когда народ кричал и бешено аплодировал ему, к Воробьеву подкрался какой-то незнакомый мужчина.

— Выйдем со мной на улицу, — шепнул он ему на ухо. — Там вас хочет видеть один товарищ.

Сердце у Воробьева на мгновение замерло от какого-то недоброго предчувствия. Он покорно встал и последовал за незнакомцем. Он вышел так незаметно, что никто и не видел этого.

На улице к Воробьеву подошли двое.

— Следуйте за нами, — сказал один из них.

За углом стояла автомашина. Воробьева усадили в нее и увезли…

XIII

Возвращение Константина из Советского Союза в Париж было встречено злобным воем белых эмигрантов.

— Зачем вернулся?.. Почему?

На него ведь возлагали большие надежды. А он, ничего не сделав, вернулся из России. Как это можно терпеть?

— За каким чертом, спрашивается, вы ездили в Россию? — допрашивали его. — Неужели же за тем только, чтобы взглянуть, что там делается, и вернуться? Если вы не пожелали ничего сделать для общего нашего дела, так верните, по крайней мере, деньги, которые на вас были затрачены.

При всем своем желании Константин не мог бы возвратить денег — их у него почти не осталось.

— Да ты теперь сам стал красным, большевиком, — истошно кричали ему. — Ты нас предал, перешел на сторону большевиков. И это они послали его сюда шпионить за нами…

— Изгнать его!.. Изгнать из нашей среды!..

Его вычеркнули из списков РОВСа. В лице многих белоэмигрантов он нажил себе смертельных врагов.

А тут, в довершение ко всему, вскоре после возвращения Константина из СССР его разыскал Чернышев, приехавший из Нью-Йорка.

— Ну как? — спросил он.

Константин рассказал, как родные Чернышева отказались принять его посылку.

— Ерунда! — возмутился Чернышев. — Не поверю. Вы просто и не попытались разыскать моих родных.

— Хотите верьте, хотите нет, — пожал плечами Константин. — Это дело ваше. Убеждать не буду.

— А информация?

— Вот, — передал Константин Чернышеву напечатанные на машинке листы своих Записей.

Чернышев бегло просмотрел их.

— Что за детский лепет?! — побагровел он от гнева. — Это же белиберда! Если все это опубликовать, то меня, пожалуй, обвинят, что я большевиком стал. По-вашему, выходит, что казаки сами идут в колхозы и что в России — тишь да благодать… А где же волнения, мятежи, недовольство казаков насильственной коллективизацией?

— Я писал правду, — холодно ответил Константин. — Выдумывать не хочу, да и не мастер. Никаких мятежей и бунтов в России я не видел и ничего о них не слышал.

— Глупости! Быть этого не может! Почитайте газеты. В них говорится, что в России массовое недовольство крестьян коллективизацией. В колхозы насильно загоняют…

— Представьте, я этого не заметил.

— А вот ваши коллеги, с которыми вы ездили, заметили. Они о другом пишут…

— Не думаю. Со мной ездили честные люди. Не могут они неправду написать. А если пишут, то, значит, их заставили врать…

— Ну, хорошо, — уже более спокойно сказал Чернышев. — Какое же все-таки у вас сложилось мнение о положении в России, о народе русском?..

— Мнение таково, — твердо сказал Константин, — нам, белоэмигрантам, надо выбросить из головы бредовую мечту о волнениях в России. Мы ей не нужны. О нас никто не думает и нас там не ждут. Мы не нужны даже своим родным. Вы об этом можете судить по тому, как отнеслась к вашему подарку ваша сестра. А я сужу по тому, как встретили меня моя сестра и мой брат, которых мне довелось увидеть. Такие избавители, как мы с вами, — горестно усмехнулся он, — им не нужны…