Перед бурей - [57]

зок, как угорь, — продаст ни за грош...»

Учитель французского языка — Гален. Красивый брюнет

лет под пятьдесят. Черные волосы с яркой проседью. Го

ворят, в прошлом был парикмахером, и действительно от

него и сейчас несет запахом фиксатуара и душистого мы

ла. Учебой занимается мало, а больше все строит страш

ные рожи и рассказывает о постановках в парижских теат

рах. Никто у него ничего не делает и, конечно, ничего

не знает. Изредка Гален вызывает кого-нибудь и спраши

вает урок. Результат обычно оказывается плачевный. Тогда

Гален сердится и скороговоркой кричит:

— Скверно, скверно! Сесть на место! Надо получиться.

Затем делает очередную рожу и переходит к очередно

му сообщению о французском театре...

Учитель немецкого языка — Берг. Он оправдывает свою

фамилию (по-немецки «Berg» означает «гора»). Это не че

ловек, а какая-то огромная мясная туша, три аршина в об

хвате. Весит Берг десять пудов, съедает за обедом пять

тарелок супу и десяток котлет. Рассказывает всем и

каждому, что он «кончил на Дерптский университет» и яв

ляется «спесиалист» по немецкой литературе. Может быть,

это и так, но за тяжеловесностью особы Берга ничего та

кого не заметно. Берг, конечно, больной человек, и ему

следовало бы заняться своим здоровьем. Вместо этого, он

занимается с нами немецким языком, или, точнее, тихо

похрапывает на уроках. Придет, сядет на кафедру, кото

рая начинает трещать под его могучей фигурой, вызовет

одного-двух учеников и вдруг... голова Берга уютно скло

нилась на подставленную правую руку, глаза закрылись, и

из громадного мясистого носа торопливо понеслись легкие

подозрительные звуки. Проходит несколько минут. Кто-

нибудь из учеников из озорства громко хлопнет верхней

крышкой парты. Берг внезапно дернется, вздрогнет, от

кроет глаза и, как будто ни в чем не бывало, спросит:

— Николаев, ты почему замолчал?

147

— Да вы меня не вызывали,—с удивлением отвечает

Николаев.

— Как не вызывал?—начинает кипятиться Берг.—Что

ты выдумываешь? Отвечай, отвечай!

И когда ошеломленный Николаев встает, для того что

бы отвечать сегодняшний урок, голова Берга вдруг опять

уютно склоняется на руку, и по классу начинает разно

ситься его сладкий храп.

В одном из классов был такой случай: когда Берг, то

обычаю, задремал, все ученики, один за другим, потихонь

ку вышли. Случайно забежавший Чиж был потрясен от

крывшейся его взору картиной: пустой класс, а на кафед

ре громко храпящая гигантская груда костей, жира и мя

са, именуемая учителем немецкого языка Бергом...

Надо ли продолжать зарисовку портретов этой педаго

гической галлереи? Не думаю. Сказанного выше совершен

но достаточно.

Таков был наш омский «гимназический Олимп» времен

моего детства и отрочества. Правда, позднее, к концу

моего пребывания в гимназии, когда из отрока я стал пре

вращаться в юношу, картина начала несколько меняться.

Среди Чижей, Борткевичей и Михновских появилась новая

учительская поросль, более свежая и прогрессивная. Об

этом я расскажу в свое время. Однако вплоть до шестого

класса мне все время приходилось иметь дело с теми

«олимпийцами», которых я только что изобразил, и пото

му именно против них я направил нож моего критического

анализа по возвращении из Кирилловки. Особенно резко

при этом мне бросались в глаза два момента.

Во-первых, мертвенно-бездушный формализм, проникав

ший нашу учебную систему и определявший собой отноше

ние учительского персонала к учащимся. Все преподавание

было построено на бессмысленной зубрежке, а все воспи

тание состояло в последовательном проведении принципа

«тащи и не пущай». Гимназист был связан по рукам и но

гам десятками нелепых, стеснительных правил: он должен

был обязательно посещать церковь, он должен был обяза

тельно носить ранец, он не должен был ходить в театр, он

не должен был позже восьми часов вечера появляться на

улице и т. д. Все внимание гимназической администрации

было обращено на то, чтобы непременно уложить моло-

148

дежь в эти тугие рамки. Я уже говорил, что латинист Мих

новский ловил по вечерам запоздавших учеников. Но он

был не один. Директор Мудрох систематически посылал

классных наставников и их помощников на розыски «непо

добных поступков» (как он выражался) со стороны гимна

зистов и требовал от них обязательного представления

компрометирующего материала. Кто подобного материала

не приносил, получал реприманд в таком виде:

— Дурак! Деньги получаешь, ходишь, ничего не ви

дишь! Дурак!

А инспектор Соловьев нередко прятался у подъезда и

записывал учеников, которые не носили ранца за плечами.

Да, наши учителя были настоящие «человеки в футляре»,

которые прекрасно выполняли задание царского режима —

душить мысль и парализовать волю подрастающего поко

ления.

Во-вторых, меня глубоко возмущало бесстыдное подха

лимство, которое стало второй натурой педагогического

персонала. Была целая лестница: инспектор ходил на зад

них лапках пред директором, преподаватель —пред инспек

тором, классный наставник—пред преподавателем и т. д.

Начальству кланялись, пред начальством лебезили, у на

чальства лизали пятки. Я помню один замечательный слу

чай. Приехавший из Томска попечитель учебного округа

Флоринский посетил нашу гимназию. Еще за два дня до