Пьер-Жан Беранже. Его жизнь и литературная деятельность - [25]

В 1850 году – опять в Париже – поэт написал свои последние песни, между прочим, «Прости», трогательное заключение его славной литературной карьеры:

Час близок. Франция, прости, я умираю.

Возлюбленная мать, прости. Как звук святой,

Сберег до гроба я привет родному краю.

О! Мог ли так, как я, тебя любить другой?

Тебя в младенчестве я пел, читать не зная,

И видя смерти серп, над головой почти,

Я, в песне о тебе дыханье испуская,

Слезы, одной твоей слезы прошу.

Прости! Когда стонала ты в руках иноплеменных,

Под колесницами надменных королей,

Я рвал знамена их для ран твоих священных,

Чтоб боль твою унять, я расточал елей…

Смерть приближалась уже к поэту. В 1851 году он жил в Париже на улице Вандом. Вот как описывает Ламартин это последнее жилище Беранже: «После того как привратница, – она, казалось, чувствовала достоинство и ответственность хранительницы спокойствия любимого народом философа, – указала вам его квартиру, вы поворачиваете направо под небольшой свод и оказываетесь у первых ступеней деревянной лестницы. С площадки на площадку вы подымаетесь по некрутым ступенькам и достигаете последней. Над вами лишь крыша да небо. Перед вами длинный и широкий коридор с многочисленными дверями направо и налево. В конце коридора вы у помещения мудреца. Вы звоните. Женщина, лет восьмидесяти, с чертами благородства и минувшей красоты, указывает вам жестом на следующие двери. Вы опять в темном коридоре. Отраженный свет указывает вам в глубине коридора небольшую комнату с постоянно открытою дверью. Вы минуете эту комнату и вступаете в другую. Это и есть жилище отшельника. Кровать, диван, круглый стол, где журналы и брошюры в указанный час уступают место бутылке и утреннему завтраку, камин, в его глуби небольшой огонь в куче золы. На стене – несколько гравюр, домашние боги сердца поэта: Манюэль, Лафитт, Шатобриан и Ламеннэ, бюст Ламартина и маска Наполеона».

Беранже мало походил на сохранившиеся его портреты, у него были большие глаза, несколько навыкат, то грозные, то ласковые, высокий и могучий череп, большая голова с причудливыми выпуклостями. «Очертание его рта, – пишет Лапуент, поэт-сапожник, – было особенно замечательно: едкая, но сдержанная ирония, сладострастное выражение, смягченное улыбкой, составляли его отличительные черты. Оконечности губ обнаруживали гибкость, тонкость и возвышенность ума. Когда он смеялся задушевным смехом, на его губах являлось выражение непринужденной, наивной, детской веселости. Мне кажется, что я постоянно буду видеть перед собой его голову, слегка наклоненную налево, и его задумчивое чело, как в те минуты, когда он нам объяснял прошлое или старался угадать будущее силой своего глубокого взгляда и высокого разума. Да, он всегда мерещится мне в своем синем шлафроке, в зеленой греческой феске и в вышитых туфлях. Я еще вижу его длинные, когда-то белокурые, но теперь уже седые волосы, его полное цветущее лицо, его резкие, как у простолюдина, черты…»

Болезнь впервые дает о себе знать Беранже в 1851 году. Через четыре года она приняла уже угрожающую форму: поэт страдал гипертрофией сердца, осложненной болезнью печени. По временам он стал терять память, силы его падали с каждым днем. Смерть Юдифи 8 апреля 1856 года еще более ухудшила его положение. Девица Фрэр умерла от рака желудка. Незадолго до ее смерти поэт обратился к ней с вопросом, не желает ли она видеть священника, но она отвечала отказом. Беранже с трудом проводил ее до церкви и хотел проводить до могилы, но силы покинули его, и с глухими рыданиями, опираясь на друга, поэт возвратился в свое опустевшее жилище.

В мае 1857 года он дополнил свое завещание, где просил похоронить его без всякого шума и даже известить газеты о его смерти лишь по совершении погребения. В июне того же года у Беранже стал помрачаться рассудок; пустынная улица Вандом не переставала оживляться многочисленными группами поклонников поэта, спешивших узнать о его здоровье. Тьер, Минье и Лебрен бывали у постели больного каждый день. Их присутствие оживляло его, к нему возвращалось сознание, и он довольно весело беседовал с друзьями. «Знаете, как я называю вас, Беранже? – говорил ему Тьер. – Я вас называю французским Горацием». «Что-то скажет на это римский!» – с улыбкой ответил поэт. «Беранже, – говорил Минье, – мы увидимся с вами на небе». «Да, так говорят, – отвечал поэт, – и я надеюсь». Такие минуты просветления случались очень редко.

С разрешения архиепископа Беранже посетила в это время его сестра-монахиня. Она пришла в сопровождении другой монахини, свидание было непродолжительным и больше не повторилось. Есть основание думать, что духовные пастыри пытались спасти погибшую душу поэта, а неудача попытки лишила сестру счастия присутствовать у постели умирающего. Беранже посещал также священник его прихода, аббат Жусселен, старый знакомый еще в Пасси. В одно из последних свиданий, прощаясь со священником, поэт сказал ему громко: «Ваша обязанность дает вам право благословить меня, я также благословляю вас. Молитесь за меня и за всех несчастных, моя жизнь была жизнью честного человека, я не помню ничего, что заставило бы меня краснеть пред Богом…»