Пьер-Жан Беранже. Его жизнь и литературная деятельность - [19]

В этом стиле была составлена от начала до конца вся речь генерального адвоката. Оставляя в стороне вполне понятный пафос Маршанжи, следует признать его речь прекрасной характеристикой общественного значения произведений Беранже. Со своей стороны, защитник под судимого Дюпен-старший исходил из положения, что Франция всегда была «монархией, ограниченной песнями». Беранже был недоволен Дюпеном. Ему не нравилось стремление адвоката умалить значение песен. «Я предпочел бы, – говорил он, – быть повешенным врагами, чем утопленным руками друзей…» Большинство судей относилось к поэту вполне благосклонно. Однако присяжные обвинили Беранже. Три месяца тюремного заключения и пятьсот франков штрафа должны были охладить строптивую музу поэта. Во время процесса он чувствовал себя как нельзя лучше, отнюдь не в качестве жертвы, и пока он сидел на скамье подсудимых, в зале заседаний передавалась из рук в руки его новая песня «Прощание с деревней».

Беранже отбывал наказание в тюрьме Сен-Пелажи, в той самой камере, где незадолго перед тем сидел его коллега по «Минерве» Курье. Дни заключения он провел чрезвычайно весело. Весь Париж, говоря об интеллигентных кружках столицы, спешил засвидетельствовать ему свое уважение. То же самое делала остальная Франция: поэта осаждали письмами и даже вещественными знаками любви вроде дичи, вина и прочего. «Тюрьма испортила меня!» – шутил Беранже, покидая место своего заключения. До бесплатного помещения в Сен-Пелажи он квартировал в каморке почти без мебели, вроде той, о которой говорится, что она с Богом не спорит («Наша горница – с богом не спорница»). Зимою в комнате поэта царил такой холод, что замерзала вода в умывальнике, а когда ему приходила охота писать, обыкновенно в долгие зимние ночи, чтобы спастись от стужи, он заворачивался в старое одеяло.

Не смущаясь тюремным заключением, Беранже и там продолжал свои литературные занятия – и даже с особенным успехом. Он написал в Сен-Пелажи семь песен, среди них «Свободу» и «Мое выздоровление», замечательной сатирической силы.

Беранже оставалось всего два дня до выхода из тюрьмы, когда ему стало угрожать продолжение этого заключения еще на два года. Желая пополнить сборник своих песен, урезанный судебным приговором, поэт решил издать подробный отчет о своем деле и в нем инкриминированные ему песни. Генеральный прокурор Белляр увидел в этом факт рецидива, и против Беранже и его издателя было начато новое судебное преследование. Обвинение поддерживал все тот же Маршанжи; Дюпен, с непременным условием бесплатности своего труда, опять принял на себя защиту Беранже, а Бервиль защищал издателя Бодуана. Красноречие изменило на этот раз обвинителю, и Беранже был оправдан, хотя большинством всего в один голос. Через два дня он покинул тюрьму.

Единственным средством существования, каким он располагал в эту пору, был доход со второго издания песен. Значительную долю этих денег поэт израсходовал на Фюрси Парона и порядочную сумму передал также Юдифи: в минуты нужды она делала то же самое для поэта. В результате, отнюдь не собираясь еще умирать, Беранже далеко не чувствовал себя обеспеченным. Богач Жак Лафитт поспешил к нему на помощь и предложил работу в своем бюро, но поэт отказался. Он изложил мотивы этого отказа в «Советах Лизы». «Заняв место, предлагаемое вам другом, – говорила поэту красавица Лиза, – вы не посмеете, старина, при громе его денежных сундуков воспевать права, не согласные с его интересами…»

В 1825 году – уже при Карле X – Беранже издал третий сборник своих песен. Главою министерства был в это время Виллель. В обществе царило убеждение, что правительство намерено примириться с результатами Французской революции. Беранже не хотел разрушать этой иллюзии и потому устранил из сборника все, что могло показаться слишком резким. «Идите, дети, – говорит он в стихотворном предисловии к песням, – но не будите никого, мой доктор прописал мне покой…» Конечно, и здесь Маршанжи мог найти не один повод для своего красноречия, более того, поэт оказывался в новом сборнике несомненно явным рецидивистом. Он был обвинен по четвертому пункту за призыв к трехцветному знамени. Теперь он делает то же самое, он повторяет этот призыв. В песне «Старый сержант» поэт рисует воина из «стаи славной наполеоновских орлов». Искалеченный пулею вояка сидит на пороге хижины и, стараясь забыть несчастия, с улыбкой качает на руках двух близнецов-малюток… Вдруг он слышит гром барабана, он смотрит вдаль: там маршируют батальоны… Кровь приливает к лицу ветерана, его точно колет какая-то игла. «Увы! – вдруг восклицает он печально при виде знамени, реющего над войском. – Я не знаю этого знамени! Ах, дети, если вы отомстите когда-нибудь за отечество, Бог пошлет вам славную смерть!..» Едва ли нужно говорить, о каком знамени вздыхал солдат Наполеона… Смерть императора 5 мая 1821 года среди недовольства, царившего во Франции, окружала пленника Св. Елены настоящим ореолом мученика; тем опаснее казалось напоминание о нем в произведениях такого популярного писателя, как Беранже.

Несмотря на добровольную умеренность поэта, полиция осаждала типографию, где печатались его песни, и хлопотала о новых уступках. Ей помогал в этом деле издатель песен Ладвока. Он боялся процесса и вместе с ним разорения, а потому не переставал упрашивать Беранже отказаться от последнего куплета в песне «Галльские рабы»… Эти «Галльские рабы» были мрачной, но верной картиной Франции при Бурбонах. Точно похоронный звон, за каждым куплетом песни повторяется припев: «Enivrons-nous! Enivrons-nous!» (Будем пить! Будем пить!). Бедные рабы, дети древней Галлии, однажды вечером, когда все спали, похитили из погребов десятую долю своего владыки – притеснителя… Веселое настроение овладевает ими. «Ах! – говорит один из них. – Нам начинают завидовать, раб становится королем, когда спит его владыка. Будем пить! Будем пить! Будем пить!.. Всякая надежда погибла, перестанем считать наши беды, молот тирана кует на алтарях наши оковы… Всемогущий Боже, какой пример даете вы опекаемому вами миру?.. Жрец приковывает вас к колеснице королей. Будем пить! Будем пить! Будем пить!»… Именно эта песня внушила ужас издателю Беранже. Не добившись от писателя согласия на устранение последнего куплета «Галльских рабов», Ладвока устранил опасное место по своей воле. Судебное преследование против него все-таки было начато, но правительство до того боялось поднимать шум из-за этого, что все велось келейно, почти домашним образом, без привлечения к ответственности самого автора.