Пьер-Жан Беранже. Его жизнь и литературная деятельность - [10]

Разнообразию произведений Беранже в эту пору соответствует неровность его настроения. Он то весел, то в глубоком отчаянии, то спокойно размышляет о будущих судьбах человечества и, как во время крушения банка, меланхолически гуляет в окрестностях Парижа. Остроумием и веселием он сверкает главным образом в обществе своих друзей, а этих друзей у него было немало. Не считая старых знакомых в Перонне, он сблизился в Париже с молодыми художниками Эвраром и Бурдоном, потом с общим другом обоих, Герэном, автором «Марка Секста», наконец, с молодым композитором Виллемом Боккильоном, который писал впоследствии музыку для песен своего приятеля. Почти одновременно с этими знакомствами Беранже узнал Лебрена. Автор «Кориолана» Лебрен был моложе своего нового приятеля, но в двадцать лет ему удалось уже сделаться чем-то вроде «литературной особы». Беранже стеснялся при встречах с Лебреном, в кружке же других своих знакомых он был самый веселый собеседник и самый искренний друг. Он едва ли не в такой же степени певец дружбы, как и певец свободы.

Еще в бытность у Шампи, до 1789 года, когда мать Беранже квартировала на улице Нотр-Дам де Назарет, он встречал у ее знакомых девочку-подростка Юдифь Фрэр. Она была дочерью довольно зажиточного пирожника и после смерти отца постоянно находилась в доме своей тетки по фамилии Родд. Эта почтенная женщина дала ей весьма приличное воспитание и, умирая в 1818 году, оста вила в наследство несколько тысяч франков. Вернувшись в Париж из Перонны, Беранже снова встретился с Юдифью. В эту пору она была стройной девушкой с чисто ангельским выражением лица. Чудные каштановые волосы, большие голубые глаза и мелодичный голос довершали прелесть ее фигуры. Беранже вскоре почувствовал на себе обаяние Юдифи. Он далеко не был красив для двадцатилетнего юноши. В 1800 году, избегая рекрутского набора, вернее, спасая своего отца от неизбежной необходимости нанять добровольного охотника вместо тщедушного сына, Беранже не записался в «контроле». Никому не приходило, однако, в голову потребовать от него этой записи, до того он выглядел стариком не по летам. Бледный лицом, слабогрудый, вдобавок плешивый вследствие частых головных болей, он не годился для Марса и мог ожидать того же от Венеры. Отсюда горечь, которую он почувствовал при виде очаровательной Юдифи. Отражение этого чувства сохранилось в грациозном романсе «Боже мой, как она хороша», но опасения молодого поэта оказались напрасны…

Некоторые критики из враждебного лагеря говорили потом, что Беранже воспел девицу Фрэр в лице легкомысленной Лизетты. Он действительно воспел ее, но только в стихах, полных глубокой любви и преданности, какими были «Добрая старушка», «Проклятая весна» и «Время».

Вместе с Юдифью и своими ближайшими друзьями Беранже изредка устраивал в складчину небольшие пирушки, где сугубо гастрономические недочеты возмещались веселием и песнями. Чаще всего друзья собирались у доктора Малле на улице Бельфон, в старом отеле Шаролэ. Квартира доктора разделялась на две половины: в одной жил он сам и принимал пациентов, другая отдавалась внаймы молодым людям более или менее состоятельным. Отсюда было недалеко до консерватории, и потому Виллем Боккильон был в числе квартирантов Малле. Семейство доктора состояло из жены и нескольких дочерей. Они любили музыку и пение и без всякого жеманства готовы были отплясывать до заутрени. С приходом Беранже и его приятелей меблированные комнаты доктора становились неузнаваемы. Маленькие балы, маленькие ужины при громе песен и музыки, маскарады, самодельные водевили на импровизированной сцене сменялись здесь одни за другими. Беранже был коноводом, – самые веселые песни он написал для этого кружка. То же следует сказать о большинстве водевилей для приятельских спектаклей.

Гораздо чаще, однако, и Беранже, и Виллем меланхолически закусывали в кредит у некоего Граппа, на улице Прувер. Нужда все сильнее и сильнее давала о себе знать молодому поэту. Бывший финансист, он давно уже состоял клиентом в Mont de Piété[1], где закладывал кое-какие вещицы из благородных металлов. Его костюм приходил в окончательную ветхость. Прежде чем выйти из дому, он всякий раз чинил принадлежности своего туалета, причем его игла не переставала находить новую арену для своей деятельности. Нехватка собственной одежды заставляла его обращаться к заимствованиям из гардероба товарищей. «Говоря между нами, – писал Беранже в стихах своему другу Виллему, – я очень мало верю, мой друг, в добродетель девяти сестер (муз), потому что они забавляются, видя нас без штанов». Беранже удалось в это время заручиться билетом в собор Парижской Богоматери, где должен был присутствовать на молебне Наполеон и подвластные ему коронованные особы. Затруднение состояло лишь в том, что у Беранже не было подходящих к церемонии панталон. Этим и вызвано было стихотворное послание к Виллему. «Ты, – заканчивал это послание поклонник Наполеона, – ты, который всегда бывал великодушен, всегда чувствителен, ты, который никогда не смеялся над просьбою несчастного, живущий, как Робинзон, в то время как судьба бросает меня из стороны в сторону, ты, имеющий возможность сидеть дома, не одолжишь ли ты мне панталон?..» Беранже и просит, и в то же время смеется над поэтическою манерою некоторых из своих современников. Это был в своем роде смех сквозь горькие слезы… Все попытки Беранже найти какое-нибудь место не приводили ни к чему. Он решился, наконец, на крайнее средство и, не говоря ни слова ни Юдифи, ни своим приятелям, послал письмо сенатору и академику Люсьену Бонапарту. Люсьен был братом первого консула и, по словам Ламартина, настоящим римлянином блестящих времен латинской республики. В числе других он способствовал брату в перевороте 9 ноября, но здесь кончалась его солидарность с Наполеоном: Наполеон-император был для него уже врагом. Беранже написал Люсьену о своей нищете, о тщетных попытках вырваться из ее когтей, о своих литературных надеждах и приложил к письму две поэмы: «Восстановление культа» и «Потоп». Прошло два дня напрасных и тяжелых ожиданий. Беранже решил забыть о своем письме. На третий день вечером у него сидела Юдифь и, не зная чем помочь своему другу, гадала на картах. Бубновому королю Беранже выходило чрезвычайно приятное известие. Поэт чинил в это время панталоны, чтобы перейти затем к сапогам. С иглой в руках он напевал мизантропическую песню, но слова Юдифи, как ни мало верил он в искусство девицы Ленорман, опять оживили в нем надежду на Люсьена. Как вдруг запыхавшаяся привратница вбегает в комнату и вручает ему письмо с незнакомым почерком. Бросив иглу и панталоны, Беранже с трепетом разорвал конверт и приступил к чтению. «Гражданин! – начиналось письмо. – Сенатор Люсьен Бонапарт получил и с интересом прочел поэмы, присланные вами. Он с удовольствием примет вас, чтобы побеседовать об этих поэмах. Его можно видеть днем с 12 часов до 2-х. Свидетельствую вам мое почтение. Секретарь Тьебо. 21 ноября 1805 года». Можно представить себе волнение Беранже при чтении этого известия, он даже плакал от радости.