Пена - [10]

Женщина нахмурила брови.

— Мы люди небогатые, но, слава богу, не голодаем. Спасибо вам за доброту, но не надо.

— Тогда, может, я какое-нибудь пожертвование сделаю? На святые книги или еще на что?

— Сейчас муж придет, он…

Не успела она договорить, как на лестнице раздались тяжелые шаги. Циреле усмехнулась, опустив глаза. «Неужели ему не страшно подниматься в полной темноте?» — подумал Макс. Дверь распахнулась, и он увидел раввина. Невысокий, коренастый, раввин был одет в длинный кафтан до щиколоток, на ногах — тяжелые сапоги, на голове — изрядно поношенная шляпа. У него была ярко-рыжая борода, длинные, вьющиеся пейсы, бледное лицо, прямой нос и серые глаза.

«На одно лицо с дочкой, как две капли воды», — встав со стула, подумал Макс.

Почему-то раввин показался ему знакомым, как будто Макс его уже где-то видел. Он вошел с таким выражением лица, словно принес какую-то новость и ему не терпится ее рассказать.

Увидев гостя, раввин слегка растерялся, кажется, даже испугался немного, но это длилось лишь какое-то мгновение. Уверенность тут же вернулась к нему.

— Здравствуйте, добро пожаловать, — обратился он к Максу. — Вы еврей, меня ждете?

— Циреле, зажги свет в комнате! — приказала мать.

— Да, мама, сейчас.

Циреле поднялась и вышла в другое помещение. Макс проводил ее взглядом: небольшого росточка, стройная, с узкой талией. В одну секунду он успел рассмотреть все: изящные плечи, маленькие туфельки, невысокую грудь. Шея — белая, нежная, как у ребенка. «Очень недурна собой!» — В нем вдруг опять проснулся ловелас.

— Ребе, я из другой страны, приехал и тут услышал о вас. Хотелось бы сделать пожертвование.

— Вот оно что! Это можно. В Варшаве есть ешивы[19], святые братства, просто евреи, которым нужна помощь. Пойдемте в комнату, чего на кухне сидеть?

Раввин подал руку. Ладонь с тонкими пальцами утонула в лапище Макса Барабандера, который возвышался над раввином, как взрослый над ребенком.

Они перешли в комнату, где Циреле уже зажгла лампу-молнию. Макс увидел книжные полки на стенах и ковчег со свитками Торы, завешенный пологом. Наверху — два льва: золотые гривы, алые языки, хвосты подняты, стеклянные глаза горят неистовым священным огнем. На конторке возле окна — стопка книг и исписанные листы бумаги, посредине — стол, стул и две скамьи.

«Что это, синагога, что ли?» — удивился Макс. Он никак не ожидал, что из кухни попадет прямо в священное место. Ему стало страшно: зачем он солгал, сказавшись вдовцом?

Циреле улыбнулась:

— Вот это наша гостиная. В Америке, наверно, не так живут…

— У нас тоже синагоги есть, — ответил Макс, — но раввины живут не в них, а у себя дома.

— Это не синагога. По субботам у меня молится братство, — объяснил раввин. — Ковчег со свитками их, а книги мои.

— За жилье, наверно, много платите? — спросил Макс.

— Двадцать четыре рубля в месяц. Тут еще одна комната есть и балкон. Для Варшавы это недорого. На других улицах дороже.

— Ребе, я хотел бы сделать вам пожертвование на квартирную плату. Пятьдесят рублей.

Раввин взглянул на дочь.

— С какой стати? Не надо. Конечно, тяжело за жилье платить, но, слава богу, справляемся.

— Ваша дочь уже невеста? — Макс почувствовал себя неловко, что задал такой вопрос.

Раввин задумался, словно позабыл, есть у его дочери жених или нет.

В глазах Циреле мелькнули и насмешка, и досада, лоб вспыхнул.

— Присаживайтесь, — сказал раввин. — Еще нет. К ней сватаются, но так заведено, что родители дают приданое, а как накопить на приданое раввину с бедной улицы? Ну, ничего, всему свое время. Откуда вы, чем занимаетесь?

Циреле приблизилась к двери, но не поспешила вернуться на кухню. Стояла и ждала, вдруг отец велит принести чай или угощение. При этом она бросала на Макса взгляды, одновременно вопросительные и осуждающие, будто на что-то намекая.

«А я бы с такой не прочь… — подумал Макс. — Надо будет как-нибудь пригласить ее на свидание».

Раввин осторожно опустился на стул, и Макс заметил, что на сиденье положена подушка, обтянутая черной клеенкой.

— Я живу в Аргентине, — сказал он, — но весь мир объездил: Лондон, Нью-Йорк, Париж, Берлин. А занимаюсь недвижимостью.

— Понятно. И что нового в мире? Евреи остаются евреями?

— Да, ребе, евреи — везде евреи, но не такие, как здесь. В Уайтчепеле есть и синагоги, и миквы[20], но молодое поколение говорит по-английски. Спросишь кого-нибудь, кто он, а он в ответ: «Ай эм э джу». «Джу» — это по-английски «еврей». А если не скажет, то и не поймешь. Парижские евреи перешли на французский, в Аргентине переходят на испанский.

— У евреев есть запрет селиться в Испании, — заметил раввин.

— Аргентина — это не Испания. Когда-то испанцы приплыли туда, изгнали или перебили индейцев и захватили их страну.

— Почему они туда приплыли?

— А почему евреи истребили народы, которые когда-то жили в Палестине? — вдруг вмешалась Циреле. — Тоже, между прочим, люди были, а не звери. За что их уничтожили?

Раввин вздрогнул. Наверно, он даже не видел, что дочь еще здесь. Дернул себя за бороду. Снял шляпу и остался в ермолке. На его высоком лбу пролегла морщина.

— Так повелел Всевышний. Те семь народов погрязли в грехе. Если глиняный сосуд стал трефным, его уже невозможно вновь сделать кошерным. Прокаливать на огне бесполезно, остается только разбить. Так же с городами и народами. Если весь город служит идолам, то он нечист и его необходимо уничтожить. Бывает, человек так глубоко увязает в грехах, что уже не может раскаяться.