Пелэм, или Приключения джентльмена - [13]

Наконец я добился ответа. И как вы думаете, в чем заключалось непреодолимое препятствие? Не в чем ином, как в моих нравственных качествах. Она требовала, чтобы я перестал играть в карты и отказался от своих «дурных знакомств». Я мог понять это только как намек порвать с отцом и матерью. Разве я мог не прийти в ужас от столь противоестественного предложения?

Мисс Мелвил призналась, что могла бы полюбить меня, но прибавила, что должна питать ко мне и уважение. Она не хочет краснеть за своего мужа. Перевоспитываться мне уже было поздно, начать лицемерить — еще рано; поэтому, заручившись обещанием, что полученный мною отказ не будет предан огласке, — обещание это мисс Мелвил дала чрезвычайно охотно, с каким-то непонятным оттенком презрения в голосе, — я взял свою шляпу и удалился как нельзя более изумленный и огорченный. Следующим предметом моих нежных чувств стали пятьдесят тысяч фунтов леди Джен Карвер. Тут у меня оказались три соперника, все как на подбор красивее, богаче и знатнее меня. К счастью, в леди Джен был силен дух противоречия. У ее отца, хоть он и не был Соломоном Премудрым, хватило, однако, ума распознать, что я — самая худшая партия, которую его дочь может сделать, и вел он себя со мной сообразно этому. Разумеется, его резкость в отношении меня побуждала леди Джен быть любезной. Чем больше граф хмурился, тем чаще его дочь улыбалась; чем холоднее он принимал меня в своем доме, тем приветливее его дочь была со мной в других знатных домах, пока, наконец, я — наименее знатный, наименее богатый, наименее привлекательный и менее всех других вздыхателей заслуживавший этого — не вытеснил их всех из сердца прекрасной леди и не стал с приятнейшим для меня презрением смотреть сверху вниз на моих понапрасну усердствовавших, просчитавшихся и злобствующих соперников.

Среди моих школьных товарищей, как я уже говорил, был лишь один, чей образ мыслей отличался от моего собственного. Странное дело, из всех их он единственный, чья последующая судьба переплелась с моей, и еще более странно, что он, отличный от меня решительно во всем, нравился мне и привлекал меня гораздо больше тех сверстников, что были мне сродни по духу. Я в самом деле любил его, любил так горячо, что порою сам дивился этому. Фредерик Морленд был сыном купца, славившегося своим богатством; мой ровесник, он в Итоне тесно сдружился со мной одним; я уже упомянул, что платил ему тем же.

Странный он был человек — никогда не думал о себе! У него была некая неразумная неодолимая склонность, определявшая все его мысли, речи и действия: делать окружающих счастливыми. Он не был человеком легкого, веселого нрава, но в его взгляде и голосе была сердечность, придававшая ему особое, неизъяснимое очарование. Но поскольку, менее счастливый, чем я, он дома не имел такой наставницы, как моя мать, его понятия о светских приличиях зачастую были неверны и не соответствовали его положению в обществе. Так, например, однажды — в ту пору нам было лет четырнадцать — мы шли по улице Пел-Мел; какой-то лакей, ехавший в двуколке, сшиб с ног ребенка и помчался дальше, ограничась тем, что крепко выругался; собралась толпа, никто не знал, чей это ребенок, кто его родители, откуда он взялся, как попал в это место, но каждый видел по одежде ребенка, что он, наверное, принадлежит к тому классу, от которого трудно ждать вознаграждения за услугу; а посему мужчины, женщины и дети, такие же, как пострадавший, только глазели и твердили: «Какая жалость!» Морленд бросился к несчастному малютке, поднял его с земли и вместо того, чтобы доставить в ближайший трактир, где ему оказали бы необходимую помощь, стремглав побежал с окровавленным, грязным ребенком на руках по Бонд-стрит к особняку своего отца, всю дорогу плача и что-то приговаривая, словно помешанный. К счастью, я успел убежать. Случись это на два года раньше, я поступил бы так же, как он, но никто не знает, сколь многим я обязан своей матери! В отношении характера Морленда, который я даю себе труд обрисовать, ибо вскоре на сцене появится сам Морленд, мне остается только прибавить, что неимоверная впечатлительность, побуждавшая его к благородным, добрым поступкам, делала его и глубоко чувствительным к оскорблениям, а его преданность всем тем, кого он любил, была столь беззаветна, что он мог простить обиду, нанесенную ему самому, но никогда не прощал зла, от которого пострадали они.

Однажды вечером у леди X., усиленно ухаживая за леди Джен, я вдруг заметил, что она как-то рассеянно слушает мои речи, а лицо ее приняло то смятенное выражение, которое у женщин, занимающих известное общественное положение, может быть вызвано только провинностью поклонника или превосходством соперницы: именно последнее обстоятельство и огорчило леди Джен. «Скажите, — молвила она с кислой улыбкой, — вы считаете вон ту девушку очень красивой?» Я обернулся и увидел самое очаровательное существо, какое когда-либо попадалось мне на глаза, об руку с моим неизменно благородным Ахатом[47], Фредериком Морлендом. Наши взоры скрестились, в одно мгновение узнали мы друг друга, в следующее — обменялись рукопожатиями, и двое взрослых мужчин вновь ощутили ту же взаимную любовь, которая когда-то связывала двух мальчиков. Я оставил свою даму, он — свою: нам необходимо было уединиться. «Завтра ты со мною отобедаешь, — сказал я, — но скажи — ты женат?» — «Нет». — «Кто же это прелестное существо?» — «Моя сестра. Представить тебя?» — «Я буду в восторге, но сперва мне надо покончить с некоторыми обязательствами». И действительно, пора было успокоить леди Джен, ибо я уже заметил мечущие молнии глаза и нахмуренный лоб, столь приятно украшающие лицо женщины, на которой намереваешься жениться.