Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше - [10]

Людовика остановилась передо мной. Ноги вытянуты в струнку, а ступни так развёрнуты в разные стороны, что, казалось, их неудачно привинтили к пяткам.

Несмотря на странные положения, которые принимало её тело, в движениях Людовики оказалось столько изящества, что ей достаточно было лишь поднять руку, чтобы совершенно загипнотизировать меня.

— Если скажу тебе «Хвала Господу Иисусу Христу», что ответишь?

— Дасвятитсяимяего, — машинально и бесстыдно повторила я слова, которые, едва попав в Колледж, уже много раз слышала от сестёр.

— Ммм..

Если бы меня не трясло от волнения, Людовика, возможно, и не заметила бы, что я схитрила.

— Ладно, это не в счёт. Ты слышала, что говорят сёстры.

Она даже умна оказалась. Красива и умна. Когда же стану красивой и умной я?

— А если я велю тебе …

На какой-то миг я смогла задаться вопросом, отчего позволяю ей так обращаться с собой, и даже едва не взбунтовалась. Потому что она красива — таков был ответ, который мог парализовать меня на всю жизнь. И в таком случае бабушка должна была бы объяснить мне, что красота — это абсолютная власть, а не абсолютное состояние. Если ты красива, это не означает, что ты всё, но это значит, что ты можешь всё. Неплохая разница. Более того, чертовская.

Никто не должен был бы становиться красивым, я хочу сказать — чертовски красивым — до восемнадцати лет. Помещать такую красоту в начальные классы Колледжа — всё равно что провозгласить императором или монархом шестилетнего ребёнка. Учитывая исторический опыт, подобного, по крайней мере, лучше было бы избегать.

— … во имя Отца, Сына?..

— … и Святого Духа.

— Я не тебя спрашиваю!

Ноэми, шагнувшая вперёд, тотчас отступила и повесила нос.

— Ну же, Леда Ротко!

Я не думала, что можно до такой степени утратить дар речи. И решила изобразить полное достоинства молчание.

— Перекрестись!

Я скрестила пальцы, направила их в сторону Людовики, будто изгоняя дьявола, и поняла всю высокопарность своего жеста.

— Моя мама сказала мне, что вы атеисты.

Ноэми посмотрела на меня. Она тоже понятия не имела, что означает это слово.

— Моя мама знакома с твоим папой.

Выходит, Людовика устроила весь этот небольшой спектакль, чтобы сообщить мне, что её мама — подруга моего отца?

— Она знакома и с твоей мамой.

И даже с мамой.

Выходит, мы с Людовикой тоже в каком-то смысле уже подруги. Я снова попыталась улыбнуться ей.

— Моя мама сказала, что вы не верите в Бога.

Ноэми, в отличие от меня, с Богом была знакома очень хорошо. Она шарахнулась от меня так, будто я толкнула её. Я же, напротив, стояла словно каменная скульптура.

— Моя мама сказала, что я не должна разговаривать с тобой.

Сделав пируэт на кончиках пальцев, она удалилась вольной походкой, светлые волнистые волосы колыхались на спине.

Своё «спасибо» я вполне могла бы оставить при себе.

Ноэми подняла яблоко, покатившееся следом за Людовикой, и сунула мне в руку.

— Это правда, что ты не веришь в Бога? — спросила она, опустив глаза.

Впервые за весь день мне тоже наконец удалось задать вопрос. Подумать только, ведь если послушать Марию, так я слишком часто делала это.

— А кто такой Бог?

Ноэми подняла на меня глаза и слегка вздрогнула:

— Как это — кто такой Бог?

— Ну да. Кто такой Бог?

— Но не спрашивают, кто такой Бог!

— Почему?

— Потому что Бог — это… Бог!

— А…

Мы помолчали.

— Так кто же он всё-таки? — снова попыталась выяснить я.

Ноэми немного подумала.

— Не знаю. Но верю в него. А ты?

Я тоже немного подумала.

— Не знаю.

— Подумай как следует.

Я подумала.

— Не знаю.

Ноэми смирилась:

— Ладно. Но завтра скажешь. Иначе я тоже, наверное, не смогу с тобой разговаривать.

Час от часу не легче.

Удастся ли мне за один день познакомиться с этим Богом? Насколько я поняла, он жил где-то очень далеко. Я не знала где, но уж точно ещё дальше дедушки и бабушки.

— Почему ты осталась со мной, а не ушла с остальными? — спросила я Ноэми, немного подумав.

— Потому что боюсь их.

Мне, конечно, куда приятнее было бы услышать другое: осталась, потому что я славная, милая, весёлая или хотя бы «не так боюсь, как их», даже просто «не знаю почему».

Конечно, меня огорчил такой подход: она всего лишь не боялась меня. А это означало, что Ноэми — трусиха. И я тоже. Кого ещё мог не бояться трусливый человек, как не другого такого же труса?

Но мне некогда было придираться к мелочам, я решила примириться с таким ответом и поблагодарила её.

— Я тоже не боюсь тебя, Ноэми.

Прозвенел первый звонок. Перемена окончилась. Сестра Бенедетта чётко и ясно объяснила нам, что после первого звонка у нас есть ещё пять минут, чтобы вернуться в класс. После второго звонка мы все должны стоять за нашими партами.

Хотя я и не знала точно, сколько это — пять минут, но понимала, что очень мало. И уж точно недостаточно, чтобы выучить молитву Отче наш.

Будучи трусихой, я поступила, как детстве, когда оказывалась в безвыходном положении: не в силах заплакать, я до предела задержала дыхание и упала без сознания.

Мой первый день в школе оказался очень недолгим. В Колледже Верующих занятия начинались в половине девятого и заканчивались в половине пятого. А я уже в одиннадцать вернулась домой. Если не считать тридцати минут на дорогу, то я пробыла в школе всего два часа. Рекорд, которым можно гордиться.