Печать и колокол (Рассказы старого антиквара) - [49]

Между тем в Харькове — да и не только в Харькове — считали, что более далекого от повседневной жизни человека, чем он, во всей России не сыщешь, разве что где-нибудь на Алеутских островах. Рассказывали, что Всеволод Михайлович даже не подозревает о том, что в России уже царствует не Александр Третий, а Николай Второй. Шутили, что о войне четырнадцатого года с Германией он узнал лишь на следующий год и то случайно.

Но всё это, разумеется, было чепухой. Всеволод Михайлович казался далёким от жизни лишь тем, кто его мало знал. Поэтому, когда в 1918 году в Москве некий сотрудник Наркомата сказал мне, что Санаев якобы приветствовал оккупацию Харькова немцами, заявив, что в наше время русский учёный имеет возможность спокойно работать только под охраной немецких штыков, я ему не поверил. Не поверил я и тому, будто Всеволод Михайлович шутил в узком кругу, что истинный художник не отдаёт предпочтения ни одной краске, что белый цвет ему не менее дорог, чем красный.

Нет, сердцу Санаева был дорог именно красный цвет, цвет повязок на рукавах красногвардейцев, бантов на их картузах, алый цвет знамён революции.

— А вы, голубчик, малость отсырели в своем подвале. И, кажется, даже плесенью покрылись, — сказал Санаев, после того как мы с ним троекратно поцеловались. — Не надоела добровольная тюрьма, а?

— Ну, тюрьма-то, положим, не совсем добровольная, — возразил я.

— Не спорю, не спорю, — согласился Всеволод Михайлович и спросил: — Рембрандт-то ваш не попортится? Ведь он избалованный господин, к таким варварским условиям существования не привык. И холода не любит и влажности…

— За него я как раз не беспокоюсь. Упакован по всем правилам. Если потребуется, и год пролежит и два.

— Ну, столько ему терпеть неудобства не придётся. Грабь-армия надолго в Киеве не задержится, вышибут, — уверенно сказал Санаев. — Где вы его разместили?

— Между бочками с солёными арбузами и квашеной капустой.

— Аппетитное место, — одобрил Всеволод Михайлович, сузив за стёклами пенсне свои умные и смешливые глаза. — А вы свои дни там же коротаете?

— Угадали, — мрачно подтвердил я. — Там же. Только Рембрандт поближе к арбузам, а я к огурцам.

— Какая прелесть! — восхитился он. — По-моему, молодой, подающий надежды искусствовед в сочетании с солёными огурцами — нечто экзотическое, что-то вроде ананасов в шампанском или устриц в лимонном соке.

Это уж было слишком.

— Если вы такой любитель экзотики, — съязвил я, — то мы с Рембрандтом готовы потесниться. Вас устроит постель рядом с кавунами?

— А рассол хорош?

— Великолепен!

— Тогда надо подумать, — серьёзно сказал Санаев. — А покуда у меня к вам, дражайший Василий Петрович, имеется контрпредложение…

— Какое же?

— Не торопитесь. Всему своё время: и кавунам, и огурцам, и деловым разговорам… Как положено русским интеллигентам, начнём с чая. Чай располагает к добросердечности. А то вы в своём подземелье успели ожесточиться.

За чаем — Всеволод Михайлович принёс настоящий кантонский чай, величайшая редкость во времена гражданской войны, — Санаев спросил, как бы я отнёсся к переезду в Харьков.

Вопрос был для меня неожиданным.

— А что я, собственно, буду там делать?

— Как — что? Жить и работать.

— Извините, Всеволод Михайлович, но это звучит слишком неопределённо. Может быть, вы всё-таки внесёте некоторую ясность?

— Что ж можно внести и некоторую ясность, — усмехнулся Санаев. — В Харькове вам не придётся жить в подвале, что уже само по себе приятно. А кроме того, вы получите возможность принести кое-какую пользу.

— Кому?

— Советской власти, разумеется.

— Что вы имеете в виду?

— Помощь местным подпольщикам. — И так как я молчал, он спросил: — Что вас смущает? Опасность? Так вы не меньшей опасности подвергаетесь в Киеве, я бы даже сказал, что большей. Как-никак, а в Харькове вас почти никто не знает. Ну как?

— Думается, что вы меня переоцениваете, Всеволод Михайлович.

— В каком смысле?

— В прямом. Я вовсе не приспособлен к тому, чтобы писать и расклеивать прокламации, устраивать крушения поездов и организовывать забастовки.

— А вам и не придётся этим заниматься, — возразил Санаев. — Для подобных вещей там найдутся другие люди.

— Но что же все-таки я буду делать? Реставрировать картины, что ли?

— А ведь вы мне подали идею! — воскликнул Санаев. — Именно так: реставрировать картины. Почему мне это раньше в голову не приходило? Вы, если мне память не изменяет, зарабатывали реставрацией ещё в студенческие годы, а затем числились в реставрационной мастерской Румянцевского музея?

— Да.

— Вот и великолепно. Откроете реставрационную мастерскую в Харькове. Клиентуру я вам обеспечу.

Мне показалось, что Санаев меня разыгрывает. Но он был серьёзней чем когда бы то ни было. Допив очередную чашку чая и отодвинув свой стул от стола, он торжественно сказал:

— Вы, так же как и ваш покорный слуга, будете работать в группе «золотоискателей».

— Золотоискателей?!

— Да, «золотоискателей», — подтвердил Санаев. — Только не делайте таких больших глаз, голубчик. Время действительно сумасшедшее, но пока ещё никто не собирается устанавливать драгу на Пушкинской улице перед штабом генерала Май-Маевского или промывать песок на Павловской площади. Золотые прииски в Харькове не открылись. На этот счет можете быть спокойны. Золотоискатели — это фигурально.