Печальная судьба Поликарпо Куарезмы - [23]

— Надо бы подождать. Да, мне лучше… Понимаю, что доставляю тебе много хлопот… Но вы так добры и, должно быть, делаете это в силу своей доброты. Тот, у кого есть враги, должен иметь и добрых друзей…

Отец и дочь переглянулись. Майор поднял голову; в его глазах, похоже, блестели слезы. Девушка тут же отозвалась:

— Знаете, крестный, я выхожу замуж.

— Это правда, — подтвердил ее отец. — Ольга выходит замуж, и мы пришли, чтобы сообщить вам об этом.

— Кто твой жених? — спросил Куарезма.

— Один молодой человек…

— Ну конечно, — с улыбкой перебил ее крестный.

Отец и дочь наблюдали за ним сочувственно и удовлетворенно. Это был добрый знак.

— Армандо Боржес, докторант. Вы довольны, крестный? — мягко спросила Ольга.

— Значит, свадьба будет в начале нового года?

— Надеемся, что так, — сказал итальянец.

— Он тебе очень нравится? — спросил крестный.

Ольга не знала что ответить. Ей хотелось бы, чтобы жених нравился ей, но этого не было. Почему же она выходила за него? Неизвестно… Давление окружения, толчок, исходивший не от нее: неизвестно… Нравился ли ей кто-то другой? Тоже нет. Ни один из молодых людей, которых она знала, не обладал выдающимися достоинствами, способными поразить ее, у них не было «этого самого», неведомого пока ей самой, чего-то такого в области чувств и разума, что могло ее восхитить или подчинить. Сама она не знала, что это должно быть: ей не удавалось, перебирая свои склонности, распознать главное качество, которое она хотела видеть в мужчине. Скорее всего, речь шла о доблести, о незаурядности, о тяге к великому; но в умственной неразберихе юных лет, когда идеи и желания пересекаются и спутываются, Ольга не смогла выделить и сохранить это устремление, не нашла способа представить себе «своего» мужчину и полюбить его.

Она поступила правильно, когда решила выйти замуж, не повинуясь собственным представлениям. Это так непросто — ясно разглядеть в мужчине возрастом от двадцати до тридцати лет то, о чем она мечтала и что вполне могло оказаться иллюзией… Она выходила замуж, ибо так было принято в обществе, отчасти — из любопытства, желания расширить кругозор и стремления пробудить в себе чувственность. Быстро вспомнив все это, девушка неуверенно ответила:

— Нравится.

Вскоре после этого они ушли. Визиту следовало быть недолгим, чтобы выздоравливающий не утомлялся. Они шли обратно, не скрывая надежды и удовлетворения. У ворот уже стояло несколько посетителей, ждавших трамвая. Так как на мосту его не было, отец и дочь стали прохаживаться вдоль фасада лечебницы. На полпути они встретили старуху-негритянку, которая плакала, прислонившись к ограде. Добряк Колеони подошел к ней:

— Что с тобой, бабушка?

Несчастная медленно перевела на него кроткий взгляд своих заплаканных глаз, полный неизбывной тоски, и заговорила:

— Ах, сеньор! Какая печаль! Мой сын, такой славный мальчик… Бедняжка!

И зарыдала снова. Колеони растрогался. Дочь с сочувствием посмотрела на нее и через мгновение спросила:

— Он умер?

— Лучше бы он умер, сеньорита.

Между слезами и всхлипами она рассказала, что ее сын больше не узнает ее и не отвечает на вопросы, словно чужой человек. Вытерев слезы, она заключила:

— Что ж, дело сделано.

Колеони с дочерью ушли печальные, унося с собой частицу ее скорби, пропитанной слезами.

День был прохладным; начинал задувать бриз, и на море появились белые барашки. Гора Сахарная Голова возвышалась — черная, неподвижная, торжественная — над пенными волнами и как будто делала слегка пасмурным совершенно ясный день.

В Институте слепых играли на гитаре; медленные, надрывные звуки инструмента, казалось, были порождением всей этой печали и всей этой торжественности.

Трамвай все не приходил. Наконец, он подъехал, отец и дочь сели в него и вышли на площади Кариока. Приятно видеть город в выходной день: магазины закрыты, узкие улицы пустынны, шаги гулко отдаются, словно идешь по тихому монастырскому двору. Город словно разлагается до скелета, исчезает его плоть — оживление, движение телег, карет и людей. Кое-где перед лавками играют дочери торговцев — катаются на велосипедах, кидают мяч, и от этого еще резче обозначается разница с предыдущим днем.

Обычая выбираться на прогулки в живописные места за городом тогда не существовало, и по дороге им попадались лишь супружеские пары, торопившиеся навестить кого-нибудь — так же, как с недавних пор они сами. Площадь Сан-Франсиско была безлюдна; статуя посреди скверика, теперь уже исчезнувшего, казалась простым садовым украшением. Полупустые трамваи лениво въезжали на площадь. Колеони с дочерью сели в тот, который шел к дому Куарезмы. Близился вечер, и в окнах уже мелькали горожане в воскресных нарядах — негритянки в светлых платьях, с сигарами или папиросами с руке, группы разносчиков с невероятно яркими цветами; девушки в сильно накрахмаленных муслиновых одеяниях; мужчины в допотопных цилиндрах, и рядом с ними — матроны-домоседки в тяжелых атласных облачениях на тучных телах. Итак, воскресный день был отмечен скромностью простонародья, богатством бедняков и хвастовством глупцов.

Госпожа Аделаида была не одна: она беседовала с Рикардо. Когда кум ее брата постучался в дверь, музыкант рассказывал старой сеньоре о своем последнем триумфе: