Печаль полей - [55]

— Что ты все брякаешь ими! — выкрикнула она на третье или на четвертое утро. — Что ты все считаешь-то?

— А ты, дура, что ревешь-то? — в свою очередь спросила Мария.

Грубый вопрос не оскорбил Катю, она расслышала в нем сочувствие, уловила что-то дружеское. И, прижавшись к дверному косяку, еще пуще заплакала.

— Что ж они сделали со мной? Что сделали? Какой с меня председатель?

— Такой и председатель.

— Да ведь надо что-то делать. А я не знаю, с чего и начать.

— С того и начать, — опять односложно и сердито ответила Мария. — Вот давай сперва контору побелим. Выскоблим отсюдова дух пилюгинский. А то, гляжу, заходишь, а в нос-то его вонь тебе и бьет!

— Правда, давай, — обрадовалась Катя. — А только с овечками-то как?

— А назначь кого к овечкам. Тебе-то зачем теперь самой? Теперь у тебя другие дела будут.

— Да кого ж назначить?

— Кого-кого… Хотя бы вон Лидию Пилюгину.

— Ты что?! — испугалась искренне Катя. — Да ведь что они обо мне тогда подумают?

— Кто — они-то?

— Да бабка хотя бы Федотья.

— А что тебе Федотья! Ты на нее не смотри. Ты теперь за весь колхоз наш горемычный в ответе. Вот за него и отвечай. А Лидия, я кумекаю, ничего бабенка. Затырканная только. Вот я сейчас ее и позову.

— Постой, постой… — вскричала ей вслед Катя, но та или не расслышала, или не захотела больше с ней спорить.

Лидия пришла скоро, через полчаса. Зайдя в тесную, в два оконца всего, комнатушку, она оглядела бывший кабинет своего мужа так, будто сроду тут и не бывала, и произнесла:

— Ну-к, что?

— Хочу я попросить тебя, Лидия, на овцеферме… вместо меня теперь.

Она произнесла это и сразу же поняла, что последние три слова говорить бы не надо, они неприятно царапнули жену Пилюгина — у той чуть дрогнули ресницы, длинные и красивые.

— Ладно, — сказала она. — Прям счас, что ли?

— Да они, поди уж, с голоду изревелись. Соломы им хоть с крыши надергай.

— Ага, ладно, — произнесла Лидия и вышла.

А Катя и счетоводиха принялись за дело. Мария притащила из дома несколько комков негашеной извести и две рогожные кисти. Катя тем временем натаскала воды. Известь они загасили в большом старом ведре, стол и стулья выставили на улицу и начали промывать закопченные с довоенного еще времени табачным дымом стены и потолок. День был солнечный и теплый, в открытые окна тек пахучий апрельский воздух, тут же сушил пробеленные участки. Помещение преображалось, становилось светло, потолок будто поднимался. Улучшалось и настроение Кати, и, закончив побелку по первому разу, она, забрызганная известью, обвела взглядом кабинет, удивилась:

— Ты гляди-ка!

— А ты думала, — с улыбкой кивнула Мария. — Счас вот еще разок пробелим, да окна промоем, да пол выскоблим — и что твои палаты! Слава богу, теперь табачищем коптить некому. А там как-нибудь пол покрасим, оконные рамы…

— Ага, все сделаем! — по-детски воскликнула Катя. — Отец приедет и не узнает свой кабинет… — И тут же сникла: — Только вот третий месяц письма от него не приходит.

— Ну… ждать надо, — произнесла Мария, не глядя на Катю, не в силах поднять на нее глаза.

— Ждать… Я и жду, чем еще жить-то.

И она, бросив кисть, заплакала, прислонившись к влажной еще стене.

— Опять реветь… — Мария подошла к ней, оторвала от стены, неловко прижала к себе. — Ну что ты… будет. Ничего. Что поделаешь? Ждать надо покудова…

Мария говорила все это сбивчиво, через силу, язык ей не повиновался. Катя уткнулась ей в забрызганное известью плечо, а Мария вздрагивающей рукой гладила ее по худой спине. Потом в сердцах отстранила ее от себя, властно и сурово бросила:

— Бери кисть!

Перемена в Марии была настолько неожиданной, что Катя, перестав плакать, с изумлением поглядела на нее.

— Расхлюпалась тут. На нее колхоз доверили, а она… Отец-то вот приедет, так похвалит?

Катя поморгала мокрыми ресницами, вытерла их белыми от извести пальцами.

— У кого счас горя нету? — продолжала счетоводиха. — У меня вон тоже мужика убили, у других. У каждого горя — сколь воды в море, до самых ноздрей плещется. Так что не у тебя одной.

Мария говорила все это зло и отрывисто, хлестала Катю словами без жалости. А та, забрызганная известью, стояла посреди пустого и гулкого кабинета, сжалась, как от холода, хотя через открытое окно тек в помещение теплый солнечный свет. Там, за окном, радуясь этому уже по-настоящему весеннему теплу, ошалело кричали воробьи — извечные спутники людей и в бедах, и в радостях, но Катя птичьих голосов не слышала, в ушах ее стоял какой-то больной звон.

— Что ты на меня орешь-то? — спросила она с обидой.

— Я не ору, а говорю. — Мария с раздражением ткнула кистью в ведерко, сделала несколько резких взмахов вверх и вниз по стене и снова обернулась: — И дальше горюшка-то не убудет, не надейся! А жить все одно как-то придется. Так что, Катюшка, надо стиснуть зубы да жить. Это простое дело и привычное — похныкать да поплакать. А в людях-то вот как раз и говорится: прохныкаешь до вечера, а вечером и вовсе жрать будет нечего.

Мария снова принялась за побелку, а Катя подошла к окну, плохо видящими глазами стала глядеть на заснеженные еще увалы, верхушки которых только-только зачернелись. Теперь снег начнет с увалов сползать все ниже и ниже, оголенные участки будут быстро прогреваться солнцем, черные сперва от влаги, они через день-другой просохнут, прогреются, каменистая почва станет белесой, а потом зазеленеет. Учуяв запах травы, ошалело заревут оголодавшие за зиму коровенки, но выгонять их на увалы еще несколько дней будет нельзя — по подножию холмов обычно чуть не до самого конца апреля лежат вязкие, набрякшие водой снега, скотина, проваливаясь по брюхо, переломает ноги.