Печаль полей - [22]

— Да что… что это он сделал?! — опять воскликнула Клавка. — Что в сумке-то было?

— Ничего там не было, — ответил Демидов.

При этих словах Ленька-тракторист, давно стригущий посерьезневшими глазами то Макшеева, то Демидова, явно пытаясь разгадать, что же произошло между этими людьми, и, может быть, догадываясь даже о чем-то, еще раз сквозь прищуренные веки пристально поглядел на Демидова и повернулся к Клавке:

— Ну, пойдем отсюда, — и взял девушку за руку.

— Дурак! Вот дурак! — проговорила Клавка осуждающе в сторону Макшеева. — Сумка была ведь почти новая, кожаная. Рублей двадцать, однако, стоит.

— Ага… Сумку жалко, — сказал Демидов.

13

Опять зарядили дожди над дубровинской тайгой, лес стоял мокрый и унылый. Катила и катила Обь бесконечные и бесшумные волны, но, если поднимался ветер, река вскипала от злости и, раскачавшись, била и била в каменистые берега всей своей тяжестью.

За остаток лета и за всю осень Демидов не видел Макшеева ни разу. Тот будто сквозь землю провалился.

Жена его, Мария, тоже начала вдруг сохнуть, как и сам Макшеев, стареть прямо на виду. Щеки ее поблекли и смялись, за прилавком она стояла растрепанная, с вечно распухшими глазами, — видно, она часто и много плакала.

— Взяла бы ты себя в руки, Марька, — сказал ей однажды Демидов. — Смотреть на тебя тошно.

— Что ты сделал, паразит такой, с Денисом моим?! Что сделал! — истерично закричала она.

Павел торопливо ушел из магазина.

Когда расхлябанная дождями земля начала от утренних заморозков костенеть, а с неба нет-нет да просыпались снежинки, Мария заявилась вдруг к Павлу домой, прислонилась к дверному косяку, зажала лицо платком и опять произнесла сквозь слезы, как в магазине:

— Что ты сделал с Денисом моим? Что сделал?

— Погоди, — проговорил Павел. — Сядь, что ли, проходи…

Он усадил ее возле стола, она немного успокоилась, всхлипывала только время от времени и глядела тоскливо в окно, постаревшая, неприглядная.

— Что с ним, с Денисием? — тихо спросил Павел.

— Что… Лежит в дому, как барсук в норе, который месяц на улицу не выходит… Ворочается, будто жжет у него все внутри. Зубами скрежещет по ночам — страшно прямо… Пить начал вот. Ты бросил, а он начал.

— А его и жжет, Мария… Собственное паскудство мучает его теперь, сжигает.

— Я знаю, — вздохнула женщина. — Как он тебя костерит, напившись-то! По косточкам разламывает. Взял, орет, человечье превосходство надо мной, думает? Ишь — простил мне все, из реки выволок и денег не принял за спасение. Ишь — тебя ремнем отхлестал! Благородный какой…

— Я вот все думаю, Мария… Он — ладно. Я теперь не удивляюсь, что он прислал тогда тебя ко мне в сторожку. А ты сама-то как на такое… на это решилась?

— Ты полегче чего спросил бы! — воскликнула она. — Дура, битком набитая дура я… — И, захлебываясь хлынувшими опять слезами, продолжала: — Ты еще не знаешь, какая я стерва-то… не лучше Дениса. Что ты в молодости во мне нашел? Ведь тогда, как ты на уговор про свадьбу приходил к нам… я знала, что Денис возле риги тебя ждать будет. Он мне наказал — ты напои его посильней, чтоб память ему отшибло. А какая, грит, останется, я до аккуратной пустоты выколочу. И я постаралась…

— Я это знаю… давно догадался, — глухо уронил Демидов, отвернувшись.

— Ну вот… А это, к сторожке — что уж мне…

Демидов полез за папиросой, задымил.

— Вот ты говорил недавно: ни бабы,ни человека с меня не выросло. Так оно и есть.., Я бы другая вышла, может, не попадись мне на пути Денис. Да что теперь! Ты, а вместе с тобой и та, другая жизнь, которая у меня могла быть, стороной прошли.

— Да, уж теперь-то что, — согласился с ней Павел Демидов.

— Отчего он бесится особенно — не может постичь, как это ты простил его. Когда спас от гибели — он думал: на деньги большие наконец-то позарился. Ага, говорит, люди все одинаковые! Сейчас ему не денег пропавших жалко, а то, что себе ты их не взял… Без выгоды, значит, рисковал тогда собой, без выгоды спас и до конца не оставил злости, простил. Почему, стонет, почему?

— Это все обыкновенно понять, Мария, — сказал Демидов. — Не могу я больше с ненавистью в душе жить. Тяжко стало. Отдохнуть захотелось.

Женщина глядела на него теперь удивленно:

— Непонятно. И мне непонятно… Он тебе жизнь изломал, все перековеркал. Он и я… А ты прощаешь…

— Ну да, прощаю! — вдруг начал сердиться Демидов. — Но только он отчего мучается-то? Отчего его жар сжигает? Он, я соображаю, понимать начал — не передо мной он только виноват, а перед всеми людьми, перед землей, на которой живет… Свое я ему прощаю, а люди не простят никогда! Ни ему, ни тебе. Потому что если прощать будут таким… и за такое — что же на земле будет?

Мария посидела еще, обдумывая его слова, встала, медленно пошла к дверям. Там остановилась, опять прижалась спиной к косяку.

— Вот зачем я приходила? — произнесла она негромко, измученным голосом. Потом долго терла обеими руками щеки. Уронила руки, вытянулась сильно и туго. Щеки ее были теперь такие же белые, как стенка, возле которой она стояла, глаза блестели нездоровым блеском. — Я вот что, Павел, приходила — не надо, не надо было тебе его из полыньи вытаскивать… Так лучше было бы… И для него и для меня…