Павел Федотов. Его жизнь и художественная деятельность - [8]

Появление Федотова и его художественная деятельность были как бы протестом против того состояния русского искусства, в котором оно находилось, и были логическим следствием такого состояния. Живопись должна была вырваться из оков и найти новые пути для себя, тем более что литература уже четверть века как выбралась на новую дорогу и, несмотря на массу препятствий, завоевала мало-помалу право гражданства. Нужно было только удивляться, что живопись так долго не решалась следовать по стопам своей старшей сестры.

Биографы Федотова уверяют, что он был вполне равнодушен к Пушкину и Гоголю, что он их совсем не понимал. Нам это кажется очень странным, в особенности относительно Гоголя, талант которого был очень сродни таланту Федотова. Юмор и сатира Гоголя затрагивали именно те самые стороны общественной жизни, которых касался в своих картинах и Федотов. Их связывала одна общая черта: ярко выраженная национальность, – и казалось, такого рода общность могла бы действовать привлекающим образом; между тем мы имеем факты, противоречащие таким предположениям! Мы затрудняемся определить причину такого равнодушия Федотова к двум корифеям нашей литературы, да, собственно говоря, это и неважно; важно то, что он вполне самостоятельно, не подчиняясь никакому влиянию, шел в живописи по тому же пути, по какому в изящной литературе шли эти два русских гиганта.

Глава III

Обстановка квартиры. – Домашняя жизнь Федотова. – Его характер. – Любовь к детям. – Наружность. – Отношение к искусству и жизни. – Взгляды его на некоторые вопросы. – «Болезнь и смерть Фидельки». – «Модный магазин». – Намерение издавать художественно-литературный листок. – «Мышеловка». – «Художник, женившийся без приданого». – Альбом А. И. Бегрова. – Альбом А. И. Сомова. – Коллекции Жемчужникова, Званцова и Дружинина. – «Крестины». – «Утро обманутого молодого». – Отношение критики и публики к произведениям Федотова. – Брюллов как покровитель Федотова.

По рассказам современников, Федотов обладал неистощимым остроумием и веселостью. Все, кто его знал, все его товарищи и сослуживцы в один голос свидетельствуют о его доброте, нежном, отзывчивом сердце. К окружающей обстановке и своей внешности Федотов относился очень равнодушно. Квартиру он всегда нанимал очень маленькую, из одной-двух комнат, с маленьким чуланчиком, в котором помещался его верный Коршунов. В большой комнате он устраивал себе мастерскую. Везде, по всем углам стояли и лежали папки, альбомы, гипсовые слепки рук, ног. у среднего окна помещался мольберт с начатым эскизом или картиной; окна были наполовину задернуты снизу, и на подоконнике стояли ящики с красками, пузырьки и баночки. Чуланчик, отданный во владение Коршунову, украшался им до самого потолка лубочными картинами, причем Коршунов всегда говорил посетителям, что и он, по примеру барина, занимается художеством. Тут же помещалась и маленькая библиотека, в которой можно было найти Винкельмана, английские учебные книжки, Кантемира, какой-нибудь журнал екатерининских времен, рукописную поэму. Все это перечитывалось Федотовым, но в особенности он любил Крылова и Лермонтова, стихи которого называл «песнями богатыря в минуту скорби неслыханной».

Домашняя жизнь Федотова шла ровно, как заведенные часы. Вставал он очень рано, выпивал стакан полугорячего чаю, затем обливался холодною водою и шел гулять, или, вернее, толкаться между людьми и делать наблюдения. Эти наблюдения доставляли ему массу наслаждений и служили неисчерпаемым источником для рассказов. Иногда он забирался в какое-нибудь захолустье Петербурга, например в Гавань, знакомился с тамошними обитателями, совершал с ними прогулки по взморью, ухаживал за тамошними Евами и возвращался домой, обремененный новым запасом наблюдений. Любил останавливаться подолгу под окнами трактиров, заводить речи с простонародьем, уговаривал понравившегося субъекта зайти к нему и тут же, между чаем и разговором, набрасывал в свой альбом его портрет, зачерчивал характерную позу. Чтобы подметить что-либо особенное, нужное ему, Федотов готов был пройти огромное расстояние, следуя за намеченным субъектом. Так, однажды он долгое время преследовал какого-то провинциала в зеленом картузе и не успокоился до тех пор, пока не запомнил всех особенностей этого лица.

«Сам просится на картину, – говорил он обыкновенно в таких случаях, – грешно упускать его, не попытавшись зачертить хоть на память».

Возвратясь домой, Федотов садился за работу и не отходил от мольберта часов шесть или семь. В три часа он одевался, чтобы идти к кому-нибудь в гости, но редко где оставался обедать. В пище был очень умерен, вина почти не пил и если хлебосольный хозяин упрашивал его выпить, то отговаривался слабостью глаз, которые у него болели вследствие постоянных и усиленных занятий. Лечиться он не любил и никогда не слушался докторов; послеобеденный сон считал лучшим лекарством для себя и вследствие этого обедал только у тех из своих знакомых, у которых он мог, не конфузясь, всхрапнуть часик или полтора после обеда.

Характер у Федотова был чрезвычайно ровный и спокойный. Он очень любил детей и часто говаривал, что без детей и жизнь не в жизнь, что их беготню, крики и даже ссоры он очень любит и будет несчастен, если его лишат этого удовольствия. Можайский в своих воспоминаниях о нем в следующих чертах описывает его любовь к детям: «Мы встретились с ним в доме его товарища по корпусу, а моего родственника. „У меня сегодня будет Федотов, – сказал мне мой родственник, – познакомься с ним хорошенько: он – человек оригинальный и истинный талант“. Я с нетерпением ожидал гостя, и действительно вечером пришел Федотов со своей дальней Васильевской линии. Когда он вошел в залу, по ней ходила кормилица с ребенком. Федотов сейчас же подошел к малютке, взял ее ручку и начал рассматривать запястье пухленькой детской руки, как будто перевязанное ниточкой. „Посмотрите, – сказал он мне, когда я подошел к нему, – что это за милашка! Зачем же ты себе ручки ниточкой перевязываешь? Или это ты, матушка, занимаешься?“ – „Это Бог так перевязал“, – сказала, смеясь, мамка. Федотов нагнулся и внимательно, с умилением рассматривал каждый пальчик и каждую жилку; то целовал руку, то, держа ее в своей, поворачивал в разных направлениях, следя за движением мускулов. „Не могу не любоваться… люблю детей, что за прелесть всякий ребенок!“»