Паутина - [18]

«Не встану, пусть кончают сразу, — подумал он с безразличием, вроде это „пусть кончают“ к нему не имело никакого отношения. — Все равно от этого уже никуда не уйдешь». Он лег ниц, как бы добровольно подставляя свою спину под смертельный плевок горячим свинцом из дула автомата или пистолета. Движение было резким, и кавказец застонал.

— Вставай, гад, — снова раздался голос, но удара за ним уже не последовало.

Кто-то облапил Павла за плечи и попытался перевернуть его на спину. Кикнадзе совсем не сопротивлялся, но, видно, тело его, налитое болью и безразличием, оказалось слишком тяжелым для того, кто возился с ним.

— Чего ты чикаешься с ним? — услышал Павел другой голос, спокойный, начисто лишенный ненависти и злобы. — Мы имеем право расстреливать дезертиров на месте. Полосни по нему из автомата, и делу конец. Собаке — собачья смерть.

Спокойные, деловито-размеренные интонации нового голоса как бы разбудили Павла от спячки или стряхнули с него наваждение. Он почти физически ощутил, как от только что произнесенных слов повеяло на него холодом смерти. В первом голосе было слишком много чувств, горячих и злых, чтобы предвещать окончательный приговор.

Кавказец перевернулся на спину, а потом, скрипнув от боли зубами, сел. В нем уже не было покорности. «А кто дал им право расстреливать дезертиров на месте?» — подумал он, и эта такая здравая и простая мысль сразу перечеркнула смысл слов, произнесенных вторым голосом. Павел вспомнил не только о том, что меру наказания дезертирам определяет Военный трибунал, но даже номер статьи Уголовного кодекса, где это оговаривается. Новый голос явно солгал: никто не мог позволить им устраивать самосуды над дезертирами. Да и вообще, в поведении этих людей были и другие нелогичности. Пока Павел не обозначил их для себя конкретно, воспринимая чисто интуитивно. Этой маленькой работы мысли вполне хватило Кикнадзе, чтобы окончательно прийти в себя. Опираясь на руки, он сел на полу, а потом встал. Яркий луч света фонаря уперся в лицо Павла, а потом скользнул вниз к ногам и снова вернулся к лицу. Кикнадзе закрыл глаза согнутой в локте рукой. Он по-прежнему никого не видел.

— Отойди к стене! — скомандовал первый голос.

Павел осторожно попятился и скоро уперся спиной в неровный гранит. Физическое ощущение твердой опоры за спиной добавило ему уверенности. Если не прикончили сразу, значит, есть шансы дожить до Военного трибунала.

Сбоку от Павла вспыхнула спичка, выхватив из темноты человека и свечу в его руках. Он поднес спичку к фитилю… Это был капитан с округлым рыжеватым лицом, чуть курносым носом и аккуратными жесткого рисунка губами. Он отодвинулся от свечи, и поэтому Павел не успел разглядеть эмблемы капитана и определить, к какому роду войск принадлежал этот командир. Цвет петлиц был вроде вишневый, но Павел не мог утверждать это с полкой уверенностью.

— Не узнаешь? — усмехнулся капитан, и Павел отметил про себя, что это он минуту назад предлагал кому-то «полоснуть из автомата». Обладатель первого голоса продолжал скрываться в густой тьме. Свеча отвоевала у темноты всего лишь толику пространства.

— Ну, рассказывай, сержант, к кому шел, с кем шел, почему шел, что нес в душе своей и сердце?

Ровный, начисто лишенный эмоциональной окраски голос опять всколыхнул в Павле чувство безнадежного отчаяния. Глаза капитана неотрывно смотрели в сторону Кикнадзе из полутьмы. Было такое ощущение, будто командир прицеливается, правя дуло невидимого оружия прямо в сердце Павла.

Кикнадзе прямо вжался спиной в гранит. Пришла жуткая в своей очевидности и простоте мысль: а что, собственно, помешает этим двоим прикончить его здесь и уйти? И никто не узнает.

— Ну? — с жесткой угрозой обронил капитан.

Это требование, как бы замкнув цепочку предыдущих ощущений, мыслей и чувств Павла, убило в нем всякую надежду на то, что он выйдет из пещеры, доживет до суда. Волна кипящей, обжигающей сердце ненависти вмиг испарила в нем страх, захлестнула инстинкт самосохранения. Кикнадзе схватился обеими руками за отвороты своей шинели, что было силы рванул их, шагнул вперед.

— Ненавижу! — звенящим от горячей ярости голосом проговорил он. — Стреляйте, сволочи, стреляйте! — крикнул Павел и повалился на пол. Падая, он подумал, что совершил непоправимое и обрек себя на смерть. Теперь, конечно, чикаться с ним не будут, он полностью раскрыл свои карты, отрезая все пути к отступлению. Прикидываться, играть какую-то роль уже бесполезно. Павел и сам не мог понять, что с ним произошло, что толкнуло его к убийственному саморазоблачению. Ведь можно было еще попытаться вывернуться, что-то придумать, выгородить себя, дожить до трибунала. Но поздно — он сам сунулся в ловушку, и она захлопнулась.

Ужас перед смертью парализовал и тело, и душу Павла. Он словно оцепенел в ожидании неизбежного конца. Однако ничего страшного с ним не произошло. Он встрепенулся, как бы ожил от прикосновения к своему лицу чего-то мокрого и холодного. Кто-то обтирал его лоб и щеки смоченной в воде тряпочкой. Павел открыл глаза и увидел незнакомое лицо с узким, коротким ртом, прямым и тоже узким носом и крепким чуть округлым подбородком. Другой, видимо, капитан держал над ним свечу, сам оставаясь в темноте.