Паутина - [97]

— Она передала свои страхи Ребекке, так?

Прямого ответа я не дождалась, задумчивый взгляд доктора снова был прикован к какой-то точке в пространстве.

— Невероятно, какой вред взрослые могут причинить детям. Подчас им и невдомек, насколько неправильно они ведут себя. Миссис Фишер взяла в семью девочку с глубочайшей душевной травмой — и отравила ее нестабильностью своей собственной психики. Она до смерти боялась, что жителям Тисфорда станет известно об удочерении Ребекки. Ей казалось, что если простые люди узнают о ее бесплодии, то узнают и о нелегальном аборте, и о психбольнице, и о многом другом. Потому-то она внушила Ребекке такой же страх, какой испытывала сама. Она промывала мозги девочке, используя для этого самую беспардонную ложь — никто, дескать, не будет любить ее, если прознают, что она приемный ребенок, над ней будут издеваться… Иными словами, она потакала собственной паранойе.

Можете себе представить, как это подействовало на хрупкую психику пятилетней сироты. Вскоре Ребекка, еще больше, чем сама миссис Фишер, стала бояться что раскроется тайна ее удочерения, и страх этот пустил корни более глубокие, чем я предполагал. И сколько бы я ни втолковывал, что все это неправда, она попросту не верила мне. Да она никому не поверила бы. Я отдаю себе отчет, что это прямо противоречит постулатам моей профессии, утверждающим, что все в человеческом сознании можно восстановить и излечить… но бывают случаи, когда психические нарушения необратимы. Можно выяснить, кем и почему был нанесен вред, но ситуацию это не изменит.

— Значит, Ребекка больше не говорила с вами о своем удочерении?

— Только чисто поверхностно. Она стала намного больше доверять мне после того прорыва в наших сеансах и с тех пор довольно охотно делилась своими ранними воспоминаниями. Она помнила маленький домик и добрую светловолосую женщину, укладывавшую ее вечером в кроватку. Она выглядела почти счастливой в такие минуты, будто переносилась в те далекие дни. Ее раннее детство в ее рассказах выглядело идиллией, и все в ее личном деле говорило о том же. Но, описывая свою жизнь после удочерения, она становилась буквально другим человеком — неестественной, напряженной, — и в такие минуты нас обоих отбрасывало в начальную точку нашего знакомства. Ребекка твердила, что обожала свою приемную мать и страдает от того, что та умерла, и что своего приемного отца тоже очень любит. Когда она говорила о своих чувствах, я без труда улавливал, лжет она или нет. Так вот, признания в любви к приемным родителям были враньем — я готов был подтвердить это под присягой, — хотя, возможно, врала она не столько мне, сколько самой себе. Я вспоминал то, что прочел в стенограмме судебных заседаний по ее делу. Она точно так же вела себя и на суде, отрицая большинство неопровержимых улик, причем крайне неубедительно.

— А об убийстве Эленор она хоть что-нибудь говорила?

— Очень немного. Но постепенно я начал понимать, что привело к трагедии. Когда Ребекка стала больше доверять мне, она начала как бы между прочим вспоминать свою прежнюю школу, а иногда рассказывать кое-что в подробностях. Говорила, что никогда не чувствовала себя там спокойно, потому что учителя ждали от нее успехов и примерного поведения. «Почему ты так решила?» — спросил я. И она ответила, что тебя никто не будет любить, если ты поступаешь неправильно. Иногда она мочилась в постель, и тогда ее приемная мать приходила в бешенство… кричала, что ненавидит Ребекку и что не надо было брать ее в семью. И представьте, Ребекка была уверена, что все родители именно так себя и ведут. «Взрослые всегда тебя ненавидят, — говорила она, — если ты делаешь что-то не то и приносишь неприятности. Я знаю, учителя в школе поступали бы точно так же». На тот момент ей было двенадцать лет, а она рассуждала как взрослый человек и в то же время по-детски трогательно. «Все это неправда, — убеждал я ее. — Каких только ошибок ни совершают дети, а взрослые их все равно любят. Ну что такого ужасного ты сделала в школе, за что учителя должны тебя ненавидеть? Ведь ты же вела себя хорошо, верно?» «Я старалась, — отвечала она. — Но иногда мне было грустно, хотя об этом никто не знал. Мне было одиноко и страшно, но я никому ничего не говорила. Правда, я однажды совершила в школе ужасный поступок… Убила хомячка, за которым весь класс ухаживал».

Вспомнив рассказ Аннет Уотсон о том, как Ребекка плакала над клеткой Тоффи, я затаила дыхание.

— Ее признание повергло меня в шок, прежде всего потому, что я не ожидал от нее такой искренности. Я старался не показать этого из опасения, что она снова замкнется и уйдет в себя. «Как это случилось? — осторожно спросил я. — Почему тебе вдруг захотелось совершить такое?» «Да мне и не хотелось, — ответила она. — По крайней мере, сначала. Во время большой перемены я всегда приходила в класс, чтобы покормить его, и вообще я по-настоящему заботилась о нем. На летние каникулы взяла его домой и ухаживала за ним. Но в начале следующего полугодия мне пришлось вернуть его в класс… Это было ужасно! Я уже считала Тоффи своим, а тут однажды во время обеденной перемены пришла в класс, чтобы его покормить, а он словно и не узнал меня, как будто я и для него была одной из многих. Я так разозлилась. Я взяла его и…» Тогда я впервые увидел Ребекку плачущей и как мог постарался утешить. «Не знаю, почему я это сделала, — говорила она. — Просто не могла поступить иначе. Ни в тот раз, ни в другой, когда…»