Паутина - [92]
Я выполнял свою работу, хозяйничал у себя в домике, болтал о том о сем с экономкой, временами видел, как уезжают и возвращаются хозяин или хозяйка. Помня слова мистера Фишера насчет конфиденциальности, я и родственникам, и приятелям говорил только, что Фишеры — приятные люди, порядочные работодатели, работой я доволен. В чем-то врал, конечно, но работа ведь и впрямь каких мало — зарплата выше средней, уютный домик, с хозяевами никаких проблем. Но затем… однажды…
Поток слов неожиданно иссяк, и я поняла, что волнение опять связало ему язык.
— Продолжайте, пожалуйста, — подбодрила я собеседника. — Я вся внимание.
— Так трудно говорить… Вы меня точно осудите. Скажете, что я струсил, что должен был вести себя по-другому… Но я ж не был готов… И откуда мне было знать, чем все это закончится?
— Я не собираюсь осуждать вас, честное слово, — как можно мягче произнесла я. — Итак, что произошло?
— Дело было летом. Я работал в саду. Жарища стояла кошмарная, я пробыл на солнце бог весть сколько часов, и мне вдруг стало нехорошо. Надо было поскорее попить воды. Холодной воды. — Он говорил монотонно, как свидетель, дающий показания в суде. — Я пошел в дом за водой. Думал, что в доме никого нет: хозяева уехали, а у миссис Браун был выходной. Я работал за домом, поэтому не видел проезда и не знал, что они оба вернулись. Фишеры, в смысле. Я вошел в дом и закрыл за собой дверь, чтобы она не хлопала от сквозняка. И тут я услышал их голоса. Из гостиной. Я помню все, будто это было вчера…
«Почему ты никогда не слушаешь ни единого моего слова? — кричала она. — Я бы прекратила, сам знаешь, что прекратила бы, — если б только у меня был ребенок, о котором нужно заботиться. Тогда я была бы счастлива — как ты не поймешь?!»
Я сразу понял, что она пьяна, и страшно пожалел, что не оставил открытой дверь, будь она неладна. Улизнул бы себе потихоньку. Но если б я теперь отрыл ее, они могли услышать и решить, что я подслушивал. Я продолжал стоять где стоял, боясь пошевелиться и мечтая только выбраться из дома до того, как кто-нибудь из них выйдет из гостиной.
«Ты отлично знаешь, что бесплодна, — ледяным голосом ответил мистер Фишер. — Во сколько лет ты сделала аборт? В четырнадцать, пятнадцать? Господи, какое ты ничтожество. Зачем я на тебе женился?»
«Ты ни черта не понимаешь!» — взвизгнула она и чем-то грохнула об пол. Удивительно, что в доме уцелело хоть что-то бьющееся. А потом она разрыдалась. Во весь голос, захлебываясь пьяными слезами.
«Ради всего святого… — сказал он. — О каком ребенке речь? Ты сама как ребенок».
«Хочу взять ребенка, — навзрыд выкрикнула она. — Тогда все изменится. Я хочу удочерить маленькую девочку — никто не будет знать, что она не родная, никто во всем городе. Никому не известно, что я не могу иметь детей. Возьмем хорошенькую девочку, белокурую, как моя мать. Я дам ей все, чего никогда не имела сама. Ей не придется, как мне, жить в пансионе. Она будет ходить в школу в городе и никогда никому не скажет, что она не наш ребенок. Я буду так счастлива, Деннис, что брошу пить и забуду про любовников, клянусь! Зачем мне все это, если у меня есть крошка, о которой надо будет заботиться…»
«Ребенок не кукла, Рита, — сказал он. — Откуда тебе знать, какой она будет, когда подрастет? Усыновляют младенцев, а они все на одно лицо».
«Должны же быть дети постарше, которым тоже нужна семья. Должны быть! — Она перестала плакать, и в ее голосе вдруг послышалась надежда, словно до нее вдруг дошло, что все это возможно. — Давай в понедельник обратимся в соцслужбу и начнем искать…»
«А как быть с твоим прошлым? Думаешь, тебе доверят ребенка? — бросил он презрительно. Он даже не пытался пощадить ее чувства, на них ему было попросту наплевать. — Тебе едва семнадцать исполнилось, когда ты на год попала в психбольницу. Это выплывет наружу, и тебе тут же откажут».
«Не откажут, — возразила она. — У тебя фабрика, мы живем в прекрасном доме… Да мы идеальная приемная семья. Деннис, нам дадут ребенка. Кому придет в голову копаться в прошлом?..»
