Паутина - [55]

— Напротивъ!.. Иконописна нѣсколько, но…

— Это ничего… ха-ха-ха!.. это я даже люблю, чтобы — подъ византійское письмо…

— Въ такомъ случаѣ, найдете ее весьма привлекательною… глаза даже рѣдкой красоты…

— Другъ мой, — воскликнулъ старый циникъ, — тогда я ничего лучшаго и не желаю: это даже роскошь. Ибо я преслѣдую цѣли не эстетики, но физіологіи… Я вѣдь, слава Богу, русскій человѣкъ, милый мой Симеонъ. A слыхалъ ты выразительную русскую поговорку о рожѣ, которую можно фартукомъ прикрыть? Это, братъ, эстетическая квинтъ-эссенція истинно-русскаго любовнаго романа…

И вотъ… — Епистимія въ «нянюшкахъ» при старомъ, больномъ, рѣшительно, хотя и медленно, пошедшемъ къ могилѣ, Иванѣ Львовичѣ Лаврухинѣ. Ради этого она должна была разстаться съ Гришуткою и, такъ какъ не хотѣла довѣрить его Соломонидѣ, то, въ самомъ дѣлѣ, предпочла отдать въ мальчики знакомымъ купцамъ, хорошимъ людямъ.

— Ну, Епистимія, — думала она въ первые дни, когда убѣдилась, что успѣла заслужить совершенное благоволеніе Ивана Львовича, — теперь только не зѣвать, будетъ богатъ Гришутка… Это не y Сарай-Бермятовыхъ — по мелочамъ… тутъ, при умѣ, сотнями и тысячами пахнетъ…

Шли недѣли, мѣсяцы, потомъ пошли годы. Иванъ Львовичъ день ото дня становился капризнѣе, требовательнѣе, сердитѣе, a «нянюшка» не мѣнялась. Ровная, спокойная, безгнѣвная, всегда тактичная, Епистимія — и черезъ пять лѣтъ послѣ того, какъ вошла въ лаврухинскія палаты, — не сдѣлалась хоть сколько-нибудь фамильярнѣе со старикомъ, a преданность и безкорыстіе свое доказала ему въ столькихъ выразительныхъ случаяхъ, что еще разъ поколебался дряхлѣющій скептикъ:

— Кой чортъ? Неужели я доживу до такого чуда, что на старости лѣтъ буду окруженъ порядочными людьми? Сперва Симеонъ, потомъ эта…

Симеонъ долго приглядывался къ Епистиміи, покуда ввелъ ее въ свой планъ. Онъ былъ простъ и даже формально — до извѣстной своей ступени — не преступенъ. Такъ какъ Иванъ Львовичъ, дряхлѣя, пріобрѣлъ страсть, вѣрнѣе, болѣзнь многихъ стариковъ писать завѣщанія, то увеличивая, то уменьшая суммы, которыя онъ назначалъ Васѣ Мерезову, глядя по тому, какъ былъ имъ доволенъ, a остатокъ назначая на разныя просвѣтительныя и благотворительныя учрежденія, то надо было добиться того, чтобы однажды какое нибудь изъ завѣщаній этихъ онъ подписалъ въ пользу Симеона Сарай-Бермятова, a затѣмъ постараться, чтобы новыхъ завѣщаній уже не было, и это осталось послѣднимъ. Вотъ — какъ этого то достичь, чтобы послѣ завѣщанія въ пользу Симеона Иванъ Львовичъ не сдѣлалъ новаго, которымъ бы отмѣнилъ то, — и было самымъ мудренымъ. И это Симеону казалось даже невозможнымъ безъ преступленія. И, съ непріятнымъ содроганіемъ внутри себя, чувствуя себя почти маніакомъ охватившей его идеи, Симеонъ боялся сознаться самому себѣ, что, въ случаѣ надобности, онъ готовъ и на преступленіе. Что же касается Епистиміи, она, съ тою рѣшительною легкостью, которая такъ свойственна женщинамъ большого характера одинаково на путяхъ подвига и злодѣйствъ, давно уже приняла за необходимость, что придется ей, рано или поздно, въ Симеоновыхъ и Гришуткиныхъ интересахъ, попоить Ивана Львовича чѣмъ нибудь такимъ, что прекратило бы навѣкъ его завѣщательныя вдохновенія, остроуміе и самые дни. Въ случаѣ успѣха интриги, Симеонъ обѣщалъ Епистиміи выплатить десять тысячъ рублей. Это ее втайнѣ обидѣло: безъ награды и большой она, конечно, не надѣялась остаться, но ей хотѣлось, чтобы Симеонъ понималъ, что она для него не изъ за денегъ старается, и удостоилъ бы, съ уступкою своей барской спеси, быть съ нею въ ровныхъ товарищахъ, a не видѣть въ ней только продажную — за корысть, нанятую деньгами, слугу. Однако, не подавъ вида неудовольствія, она, съ насмѣшливою заднею цѣлью, спросила Симеона:

— Вы мнѣ это и на бумагѣ напишете?

Симеонъ посмотрѣлъ проницательно и сложилъ пальцы правой руки въ выразительную фигу.

— Я, любезнѣйшая моя, не дуракъ и въ Сибири гнить отнюдь не желаю.

Большою бы глупостью имѣлъ право записать, кабы зналъ, Иванъ Львовичъ эту фразу Симеона Сарай-Бермятова о Сибири и дорого заплатилъ Симеонъ впослѣдствіи за фигу свою. Потому что, вмѣсто друга и союзницы, снова воскресилъ онъ въ Епистиміи оскорбленную женщину и тайнаго врага.

Подумала Епистимія:

— A для чего я буду стараться въ пользу этого Симеона? Поработаю-ка я лучше сама на свой коштъ. A его — чѣмъ я ему теперь помогаю — заставлю-ка лучше мнѣ помогать…

И стала строить новую, свою собственную сѣть, тонкую, смѣлую, дальновидную, въ которой мало по малу завязли и Иванъ Львовичъ, и Вася Мерезовъ. и Симеонъ, и всѣ Сарай-Бермятовы.

A Симеону казалось, что Епистимія слушается только его и работаетъ только на него.

Вести интригу противъ Васи Мерезова Симеону съ Епистиміей было легко: Вася небрежностью своей къ старику дядѣ самъ давалъ имъ оружіе въ руки. Но Епистимія никогда не выступала предъ Иваномъ Львовичемъ обвинительницею Васи: напротивъ, защищала его отъ слуховъ и сплетенъ съ такою энергіей, что казалась даже въ него влюбленною…

— Ну, еще бы! — дразнилъ ее старикъ, втайнѣ довольный, что предъ нимъ оправдываютъ его любимца, — Васька бабникъ… Конечно, за него всѣ бабы горой.