Паук в янтаре - [24]

Когда я потушила последнюю светящуюся линию, а Паук подошел к окну, чтобы наконец раздвинуть шторы, оказалось, что уже вечер. Что ж, это объясняло, отчего я чувствовала себя настолько усталой и истощенной: непрерывное поддержание энергетической реплики, пригодной для посторонних манипуляций, требовало куда больше сил, чем создание артефактов, привычное, до мелочей отработанное дело.

Убрав папки, разделенные на две неравные стопки, в стол, главный дознаватель кивнул в сторону двери, давая понять, что наша работа на сегодня окончена. Возвращение в Бьянкини вызвало смутную радость. По крайней мере, скоро я вернусь к размеренной жизни, и можно будет держаться подальше от Паука с чувством выполненного долга, зная, что главный дознаватель Веньятты действительно взялся за дело менталиста-убийцы.

Ледяной ветер налетел на нас сразу же, как только мы вышли за порог архива, – дурной южный ветер с моря, всегда приносивший с собой шторм и затяжную непогоду. По узкому каналу бежала мутная пенная рябь. Небольшая площадь опустела, лавки закрылись, один лишь уличный кот недобро сверкал глазами с решетки водостока. После целого дня, проведенного в душном помещении без еды и питья, от свежего воздуха закружилась голова. Слабость нахлынула внезапно, нога соскользнула со ступеньки, но пальцы Паука крепко сомкнулись на моем предплечье, не позволив упасть.

– Осторожнее, – хрипло произнес он.

У пустой пристани дожидался тот же чинторьерро, что привез нас утром. Он зябко ежился, высоко подняв воротник плаща в попытках защитить от ветра порозовевшие нос и щеки. Одинокая остроносая лодочка раскачивалась на беспокойной воде, будто пыталась сорваться с привязи и уплыть на свободу.

Увидев нас, чинторьерро нахмурился. Я заметила, как он крепко стиснул торонн и чуть шире расставил ноги, словно собирался бороться со стихией, куда более сильной, чем волны и ветер.

– Лорд Эркьяни, – отрывисто произнес он, стоило нам приблизиться, – погода испортилась. В Бьянкини уже не вернуться, выход через Северные ворота закрыли сразу после полудня. Путь откроют только к утру. Возможно… – Чинторьерро окинул взглядом низкие тучи, затянувшие небо, и пробурчал упрямо, не скрывая глухого неудовольствия: – Я говорил: вечером будет шторм, – затем он посмотрел на меня, стискивавшую под горлом края плаща, и в его взгляде промелькнуло что-то вроде сочувствия. – Сожалею, но выход в залив невозможен.

Я тоскливо оглянулась на белеющее в полумраке здание судебного архива. Мне живо представился холодный подвал ниже уровня воды, кишащий крысами, с плесенью по углам. В яркой, праздничной Веньятте, какой она виделась из дворцовых окон лорду Бальдасарре Астерио, не было места для бродяг, нищих и заключенных. И если вернуться в Бьянкини из-за непогоды было невозможно…

Главный дознаватель проследил за направлением моего взгляда.

– Что ж, – произнес он совершенно будничным тоном, – мой дом недалеко. Значит, эту ночь мы проведем вместе.

* * *

Дом главного дознавателя, трехэтажный, аккуратный, с белоснежной отделкой окон, располагался чуть в стороне от основных улиц Веньятты с их роскошными дворцами, укрытыми от высокой воды и глаз горожан непроницаемыми оградами. Новые острова, обжитые несколько десятков лет назад, отличались широкими улицами и уютными внутренними двориками, где жители высаживали деревья и кустарники, создавая для себя столь редкие в Веньятте зеленые уголки. Спокойное, тихое место, надежно защищенное от непогоды.

Пока главный дознаватель возился с магическим замком на неприметной входной двери, я позволила себе отступить в сторону, любуясь разбитым под окнами первого этажа маленьким розовым садом. Сладковатый аромат едва распустившихся бутонов смешивался с запахом моря и ночной прохладой. Пальцами, затянутыми в плотные перчатки, я скользнула по нежным лепесткам, вспоминая, какими они были на ощупь тогда, когда прикосновения еще не стали недопустимыми.

Все что угодно, лишь бы не замечать того беспокойства, которое породили слова главного дознавателя. «Эту ночь мы проведем вместе». Он мог, не должен был иметь в виду ничего… такого. Но слова коменданта, туманные намеки иренийца, полный жалости взгляд, украдкой брошенный на меня чинторьерро, – все это поднимало внутри волну леденящего страха.

Разумеется, я знала, что бывает с женщинами-заключенными, которых не защищали суеверия и страх перед ментальной магией. Слышала их крики, приглушенные тюремными стенами, грубые окрики и смех охранников или законников – иногда одного, а иногда и нескольких. Никто не протестовал, никто не вступался. За решетками тюрьмы Бьянкини можно было позволить себе все что угодно.

Но хуже всего было другое – я чувствовала. Беспомощность, страх и отчаяние жертвы бывали так сильны, что я не могла не улавливать их отголосков, беззвучная мелодия которых эхом отдавалась в моей голове громче полных боли криков. И я, слишком чувствительная, слишком открытая любому ментальному контакту, невольно разделяла с ними каждую секунду вынужденной близости. Разделяла – и, сжавшись в комок на жесткой кровати, прикусывала губу до крови, чтобы не взвыть от собственного бессилия.