Патти Дифуса - [24]

Чем я и занимаюсь на протяжении двух или трех часов.

— «Когда мои родители поженились, мы все трое были детьми. Отцу было шестнадцать лет, матери — пятнадцать, а мне — два».

Даже Билли Холидей [98] не рассказала бы об этом лучше.

И так до конца, пока не взошло солнце и я не позабыла о своей депрессии.

Получается, бедная Летисия Сабатер ни в чем не виновата. И Руппер с Раппелем тоже. Как мы иногда несправедливы со знаменитостями!

16. Я и мой клон однажды ночью, полной неуверенности

Я готова послать все к чертовой матери. Дни уходят, и мой автор вместе с ними. Как сказала бы Чавела Варгас [99], дон Педро де Альмодовар меня покинул, он бросил меня ради другой женщины, ради КИКИ [100].

Я не могу перенести этой зависимости! Ох, если бы по крайней мере мой создатель не дал мне столько мозгов, если бы я могла утешиться, например поливая грядки или глядя в телевизор, однако, к несчастью, я любопытна и ненасытна. Вот мое естество. А собственной жизнью я, в отличие от смазливой героини из «Бегущего по лезвию бритвы», не располагаю.

Я одеваюсь и крашусь, готовлюсь искать Педро по всему Мадриду. Откровенно говоря, на поиски простого и при этом сногсшибательного облачения потребовалось времени больше, чем я предполагала. (Мне, естественно, нужно все сразу. А так не бывает. Как можно требовать уравновешенности от избыточности? Такой уж я человек.)

Несмотря на однозначный запрет моего создателя, я прихожу туда, где он снимает кино, — на угол площади Бельяс-Артес, к одному из его любимых домов, где долгое время ютился в каморке несравненный Антонио Лопес [101]. (Его Тотальная Выставка открыта вашим восторженным взорам в Музее королевы Софии [102].)

К одному из фонарей на улице Алькала — словно к хребтине самого Мадрида — пришпилен предвыборный плакат Фелипе Гонсалеса. Этот снимок претерпел столько манипуляций, что Фелипе утратил свой натуральный оттенок смуглой оливки и стал похож на какого-то русского деятеля, с раскосыми глазами и с улыбкой мандарина. Я бы предпочла, чтобы Гонсалес походил на Эдварда Дж. Робинсона [103], — в нем есть известное очарование (особенно когда сам он похож на своего старшего сына Пабло).

Я ищу своего автора посреди кипучей деятельности механизмов и людей. Различаю его вдали: он дает важнейшие наставления Виктории Абриль [104]. Эти двое настолько погружены в процесс, что со стороны кажется, они только что обнаружили способ уладить конфликт в Югославии. Виктория одета так, что одновременно напоминает солдата информационной войны и рудокопа будущего. Она похожа на мальчика, но, когда подойдешь поближе и услышишь ее голос, на память приходит Трини Алонсо, «Голос из Пещеры» [105].

Я подхожу к ней поближе и представляюсь, я лучусь фальшивой любезностью, но Виктория либо на меня не смотрит, либо взгляд ее означает: «Кто это еще на мою голову».

Я крепко хватаю Педро под руку и тащу его прямо к кинокамере, мне нужно, чтобы слова мои не упали в пустоту, — пусть по возможности они останутся в вечности. Но Педро меня отстраняет:

— Патти, что ты здесь делаешь?

Это похоже на что угодно, только не на приглашение.

— Ты что, забыл про меня? — оглашаю я обвинение. — Ты превратил меня в подборку журналов «Эль Гальго», запылившихся, позабытых на полках закрывшейся книжной лавки.

— Не надо мелодрам, Патти. Это не в твоем стиле. Недостаток автора состоит в том, что он знает

о тебе гораздо больше, чем ты сама.

— Когда ты сдашь очередную главу про меня? «Эль Мундо» уже ждет.

— Никаких глав не будет, пока что. У меня нет времени.

— Это не только вопрос времени.

Я воспользовалась моментом, чтобы выразить свой протест:

— Я не согласна с тоном, которым ты в последнее время заставляешь меня говорить. Раньше я в каждой главе трахалась, а теперь без передышки читаю, рассуждаю о книгах, даю советы и жалуюсь. (Я даже хандрю в дождливую погоду! С каких это пор хорошие писатели соединяют дождь и депрессию причинно-следственными отношениями?) Я вовсе не против чтения, но я могла бы читать и трахаться одновременно. Ты недооцениваешь мои способности. Я могу есть, стричь ногти на ногах, курить, ширяться и говорить по телефону в одно и то же время. И разумеется, любить.

— Патти, ты забываешь, что ты — символ.

— У символов тоже есть личная жизнь, взять, к примеру, герцогов Виндзорских!

— Ты относишься к другому типу символов. Десять лет назад ты воплощала Безумие Восьмидесятых, а теперь — Глубокую Депрессию Девяностых.

Я возражаю:

— Но это несправедливо! Если я — твое отражение, то пусть я останусь молодой, пока ты не выживешь из ума. Преврати меня в идеал, над которым не властна реальность, как портрет Дориана Грея! Разрушайся сам, а я останусь божественной!

— Я пытался, но у меня не выходит.

— Я не хочу, чтобы по моей вине люди размышляли! Я хочу трахаться! Хочу быть легкомысленной и банальной! Я хочу вернуться к эйфории!

— Этого не может быть, Патти. В таком случае ты станешь мертвой или неизданной. К тому же сейчас у меня съемки, я не владею своим временем. Как я могу написать главу про тебя? Я не живу, мне не о чем рассказывать!

— Все оттого, что эта проблядушка Кика высасывает всю твою энергию!