Патриарх Никон. Том 2 - [113]

Не прошло и часа, как по той же дороге потянулся и ее караван с рыбою, хлебом и богомольцы.

Было под вечер, а потому они расположились лагерем в лесу, разложили костры, расставили часовых и заварили пищу.

Сердце инокини трепетно билось, и мысли ее были тревожны. Удастся ли освободить Никона, согласится ли он поднять знамя мятежа, – а если мятеж не удастся, так его ждет смертная казнь…

Все это волновало ее, устрашало и не давало покоя, и когда сподвижники ее, насытив голод, улеглись спать, она тоже улеглась на своем ковре, но всю ночь не сомкнула глаз, а все молилась и плакала.

К утру отдаленный звон в церкви Ферапонтова монастыря, призывающего на заутреню, поднял инокиню на ноги.

Она разбудила Уса, Евтюшку и Федьку Сидорова и объявила, что им пора отправляться в монастырь. Чернецы помолились Богу и тронулись в путь. Подойдя к монастырским воротам, они объявили сторожу, что идут на богомолье в Соловки и что желали бы поклониться святым ферапонтовским иконам и мощам и отслужить молебен.

Богомольцев-чернецов впустили в монастырь. В обители они усердно молились, вносили деньги в кружки и дарили попа, дьякона и причетников деньгами и объявили, что на Дону, на реке Чире, имеется скит, где и стоят чернецами, а теперь идут по обету в Соловки, причем они подробно расспрашивали о Соловецких островах и о пути, которым они должны следовать.

Поп умаслился и попросил их к себе, так как в этой пустыни рады были всякий новой живой душе, в особенности пришедшей из дальней стороны. Притом к ним доходили слухи о Стеньке Разине, и поп интересовался послушать, что делается на Дону.

Рассказывал Ус и были и небылицы, приписывая Стеньке и все свои похождения. Поп и семья его заслушивались этих рассказов. В это время входит дьякон и объявляет, что Никон, узнав, что чернецы-богомольцы идут в Соловки, хочет дать им денег, чтобы они поставили там неугасимые лампадки святым Зосиме и Савватию, а потому он просит их в свою келью.

– А я вас провожу к нему, – закончил любезно дьяк.

Повел он их через двор, в особый флигелек, забрался по лестнице во второй этаж, прошел коридором и в конце его постучал в небольшую тяжелую дверь.

– Гряди во имя Господне, – раздался голос за дверью.

Дьяк отворил дверь, пропустил в нее трех чернецов, а сам остался за дверью.

Чернецы перекрестились иконам, распростерлись перед патриархом и подошли под его благословение.

Когда они поднялись и взглянули на Никона, их поразил величественный его вид: он в заточении поседел, но стан его был прям, а борода, не знавшая ножниц, висела на груди. Он был в мантии архиерейской, и грудь его украшалась крестом, который он носил, будучи патриархом.

В затворничестве полнота щек и носа спала, и черты лица его сделалась тонки и нежны, а выражение серьезно, но вместе с тем, при улыбке, оно принимало выражение доброты и грусти, что замечается у всех людей, много думавших и выстрадавших.

Патриарх попросил гостей сесть и повел беседу о Доне и о том, что там делается, и наконец объявил, чтобы они взяли от него деньги на неугасимую лампадку в Соловки, причем он вынул несколько золотых монет и вручил их Усу.

Тогда Ус и товарищи его пали к ногам его, объявили, кто они, и начали просить его ехать с ними.

Никон ужаснулся.

– Куда пойду я и для чего, – сказал он. – Для того, чтобы по трупам от Астрахани до Москвы шествуя, сесть на патриарший престол… Бог с ними! Не хотел я сидеть с ними прежде, так теперь подавно.

Ус и товарищи умоляли его, просили, плакали, наконец, грозили, что-де они силой его возьмут, – патриарх был непреклонен.

– Кто подымает меч, тот погибает от меча, – вознегодовал он. – Коль я бы хотел насильно сесть на свой престол, я бы давно на нем сидел: стоило только в последний приезд мой в Москву ударить в Царь-колокол… Да и в Воскресенский монастырь являлся Стенька Разин да и многие другие и предлагали поднять весь Дон и боярских людей, чтобы идти на Москву, но я под клятвой запретил это, и благодарю Господа сил, что через меня не пролито ни единой капли крови. Пущай мои злодеи ликуют, но суд Божий ждет их на небесах за все мои мучения, за все зло, которое они причинили мне.

С сокрушенным сердцем казаки простились с Никоном, просили от него отпущения грехов и ушли.

Когда они возвратились к инокине, та с лихорадочным жаром спросила:

– Ну что?

– Видели его, не соглашается, – отвечал Ус, – не хочет кровопролития.

– Видно, на то воля Божья, – перекрестилась набожно инокиня. – Теперь нужно вернуться домой, дождаться Стеньки; и коли он вернется, подымаем всю Русскую землю, и она посадит его сама на патриарший престол. Пущай падает грех на голову врагов Никона.

Они тотчас тронулись в обратный путь.

Не прошло и двух месяцев после этого, как приставленный к Никону архимандрит Иосиф отпросился у московского патриарха Иоасафа приехать в Москву. Он получил разрешение и выехал туда с монахом Провом.

Прибыв в Москву, он донес царю:

«Весной 1668 года были у Никона воры, донские казаки. Я сам видел у него двоих человек, и Никон мне говорил, что это донские казаки, и про других сказывал, что были у него в монашеском платье, говорили ему: „Нет ли тебе какого утеснения: мы тебя отсюда опростаем”. Никон говорил мне также: „И в Воскресенском монастыре бывали у меня донские казаки и говорили: если хочешь, то мы тебя по-прежнему на патриаршество посадим, сберем вольницу, боярских людей”. Никон сказывал мне также, что будет о нем в Москве новый собор, по требованию цареградского патриарха; писал ему об этом Афанасий Иконийский».