Патриарх Никон. Том 1 - [82]

Царю она понравилась, и он для развлеченья часто захаживал в шатер Матвеева, чтобы поиграть с нею.

Та сначала его чуждалась, убегала и пряталась под свою кроватку, но потом привыкла к нему – только уж очень бесцеремонно обращалась с царским величеством: борода его неоднократно была взъерошена по милости ее маленьких ручек. Зато царь, как поймает ее и посадит на колени, то нацелует обе щечки докрасна.

Причем Тишайший приговаривает:

– Знал я другую Натю, и коли б я с той совершил, что с тобою, она бы мне нос откусила. Право слово.

Маленькая Натя сделалась, таким образом, предметом особой нежности и заботливости царя, и он готов бы был оставаться бог знает сколько в качестве осаждающего Смоленскую крепость: без кровопролития, но рать вывела его из этого мирного покоя.

После оршинского погрома нашей рати войско прямо потребовало приступа к крепости, чтобы идти потом на Радзивилла. Нечего было делать, вечером с 15 на 16 августа войскам отдан приказ: с рассветом, после всеобщего молебна, двинуться на приступ.

Возликовали воины, раздались веселые песни, но вечером все погрузилось в глубокий сон.

Не спал, однако ж, царь Алексей Михайлович: он долго молился и плакал, и когда все успокоились и в его шатре, он тихо вышел.

Ночь была лунная. Свет ее падал на белокаменные церкви Смоленска и на крепость, открывая чудный вид. В отдалении и как будто из крепости слышался отклик часового.

«Боже, – подумал он, – какая теперь тишь да гладь, а завтра что будет? Яростные крики, резня… Стоны и вопли умирающих… Страшно и подумать… И для чего это?.. Пути твои, Боже, неисповедимы».

Едва это подумал он, как увидел приближающегося к нему человека. Несмотря на то что царь был без оружия, он хладно-кровно выждал, пока тот подошел к нему.

– Кто идет? – спросил он бестрепетно.

– Я, голова стрелецкий, великий государь. Напрасно по ночам трудишься, на то мы, твои рабы, чтобы бодрствовать.

– Спасибо, Артамон Сергеевич. Хорошо, что вижу тебя. Меня беспокоит одно: думаю я, что будет, коль мы понесем большие потери в приступе и вынуждены будем отступить… или, все в воле Божьей, – коль мы умрем… Что тогда будет с твоей Натей?

– На случай отступления, – сказал тогда Матвеев, – я распорядился: лошади и колымага готовы, и повезет ее мой Афанасий в Тверь. А вот на случай смерти моей ничего сделать не могу – сам гол как сокол: окромя домишка, я ведь ничего не имею.

– Об этом-то я и думал… Вот, возьми эту грамоту: коли меня не станет, она получит из вотчин моих село… будет это для нее хорошее приданое.

Царь вынул из кармана грамоту и передал ее Матвееву.

Это тронуло до слез стрелецкого голову: накануне приступа к Смоленску, когда царь был так озабочен, он не забыл его питомицу, маленькую Натю.

Принимая поэтому у царя грамотку, он поцеловал его руку и как бы пророчески сказал:

– Наташа моя никогда не забудет царской милости, и придет время, когда она отблагодарит тебя, великий государь, сторицею.

Чтобы прервать этот разговор, так как он не любил благодарностей, Алексей Михайлович вдруг спросил:

– Ведь Натя дочь Кирилла Нарышкина?

– Точно так.

– Отчего Нарышкины захудали?

– Один из Нарышкиных был воеводою при Иване Грозном; после него, известно, одни не хотели служить Годуновым, другие – самозванцам, третьи – Шуйскому, а при покойном отце вашем государство не установилось, все еще бродило, а вотчин у Нарышкиных было мало, и как пошло на дележ, то и захудали. От того, – заключил он, – и многие не только боярские дети, но и княжеские приписывались к боярским дворам, а там вышел указ, кто из них был женат на крепостных девках, так и тех закрепостили.

В это время в отдалении запели петухи.

– Пора, великий государь, на покой, завтра до свету приступ, – заметил Матвеев.

Царь простился с ним и ушел в свой шатер.

Матвеев пошел в стрелецкий лагерь, осмотрев, все ли в порядке и не спят ли часовые, и отправился в свой шатер.

После третьих петухов все ратники были уж на ногах, и полковники повели их на приступ; многие из солдат несли с собою лестницы.

Едва забили барабаны в русском лагере, как поляки бросились на стены, чтобы отбить приступ. Но русские двигались вперед так, что нельзя было отгадать, где будет сосредоточено нападение.

Крепостные стены, как мы уже говорили, были растянуты на огромном пространстве, и поэтому полякам приходилось перебегать с одного места на другое, тем более что фальшивое нападение было то с той, то с другой стороны.

После таких маневров огромная масса ратников бросилась вдруг с восточной стороны, то есть где глядел с высоты сам царь на крепость, и тысячи лестниц сразу очутились у стен. Неприятель стрелял из пищалей, лил горячую смолу, бросал каменья, но ратники все шли вперед, карабкались по лестницам, и наконец с криками ура и гиком они очутились на стенах. За первыми, как вода, потекли ратники, и не более как в четверть часа вся стена с той стороны покрылась сонмом воинов и царская хоругвь передового царского полка водрузилась на стене.

Но раздался вдруг страшный грохот, так что и царь, и окружающая его свита попадали, и над крепостною стеною поднялся столп дыма к небесам, и когда он рассеялся, то предстоящие и царь увидели вместо стен какие-то развалины и ни одного воина на них.