Патриарх Никон. Том 1 - [56]
– Не разрушить, – прервал его Хованский, – а святейший ваш владыко хотел лишь поправить храм.
– Храм по благовестию ангела сооружен, – воскликнул Волк, – и все в нем свято: и стены, и образа, и столбы. Ведь из всей-то жисти Великого Новгорода осталась одна лишь Святая София. И не тронь ее, – скорее нашу голову руби. Нам все это в обиду, накипело у нас на сердце все это десятки лет и сорвалось. Ведь тут и обиды и позор наших пращуров и прадедов, и дедов, и отцов. Ведь кровью они плакали в неволе, а мы и теперь плачем о них и о Великом Новгороде.
Он зарыдал и, утерев подолом слезу, продолжал:
– Князь! Скорбь моя – скорбь Великого Новгорода. Придет время, князь, когда ты или, быть может, сын или внук твой, или кто-либо из Хованских будет плакать еще более кровавыми слезами, чем я, когда пойдет, как и я теперь, положить голову свою за веру и за земское дело.
При этих словах князь невольно вздрогнул[21], но оправился и сказал:
– Кайся, может быть, и посол и царь смилуются, и если не простят тебя, то облегчат твою участь.
– У посла я прошу прощения, – продолжал Волк, опускаясь на колени и поклонившись до земли, – помилования не хочу ни твоего, ни царского. Я виноват, смута от меня: вели меня, боярин, казнить, – я пойду на плаху как на праздник. За Великий Новгород и Святую Софию я положу голову с веселием, а Бог простит мои согрешения – он же простил разбойника на кресте.
– Я отпишу в Москву, царь, быть может… – бормотал Хованский.
– Вели вести меня на казнь, да поскорей. Никакого прощения не хочу и не приму, – Волк отвернулся от князя и подошел к страже. – Ведите меня! – крикнул он стрельцам.
– Да будет воля Божья, – произнес дрожащим голосом князь Хованский. – Произношу приговор не свой, а твой: ты будешь казнен за свои вины и воровство смертною казнию, чрез отсечение головы; приговор будет завтра с рассветом исполнен на Торговой площади. Можешь сегодня исповедаться и приобщаться; а коли имеешь что-нибудь передать царю, – во всякое время я посещу тебя в твоей темнице.
Волк перекрестился, низко всем поклонился и вышел из земской избы.
Несколько часов спустя князь Хованский выпроводил датского посла из Новгорда и дал ему сильной конвой до самой Риги, где он должен был сесть на ожидавшее его датское судно.
Когда по Новгороду разнеслась весть о приговоре, прознесенном над Волком, посадские замерли – плахи они не видели уж несколько десятков лет.
Ночью на Торговой площади устраивали эшафот и плаху; а к Волку, по обычаю того времени, были допущены все, желавшие с ним проститься.
Волк был хладнокровен и прощался со всеми, как бы собираясь в дальний путь. Имущество его не было конфисковано судом, а потому он сделал распоряжение, что кому, и не забыл и Святой Софии – он пожертвовал туда образа и деньги для поминовения его по синодику.
В полночь он лег немного заснуть, но вскоре вскочил на ноги и потребовал священника. Он исповедался, приобщился и велел просить прощения у святого владыки и у всех, кого он когда-либо обидел, и послал за князем Хованским.
Бледный и расстроенный вошел к нему Хованский.
– Я могу приостановить казнь, – сказал он, – и пошлю в Москву к царю.
– Не для этого я просил тебя, князь, сюда. На небесах должно быть мне определено быть распластанным; в Святом Писании сказано: кто подымает меч, тот и погибнет от меча. Прошу за семью – они не повинны в моих грехах, пущай батюшка царь смилуется, перед ним вором не был, но ты, боярин, передай ему слова новгородского посадника, отходящего к Судии нелицеприятному: пущай земского и посадского дела не разрушает; земцы – это народ, а глас народа – глас Божий. Не в боярах, не в боярских детях, не в окольничих, стольниках, подьячих и стряпчих мощь царя, а в нас, земцах и посадских. Он наш царь и многомилостив, а народ-то наш милостивее, сердечнее его. Мое благословение и на него, помазанника, и на народ. А владыке скажи: я его богомолец… Коли бы он был новгородец, то я верую, что и он плакал бы кровавыми слезами о Новгороде, и он бы пошел со мною на плаху. Теперь вели вести меня на казнь, – зачем мучить напрасно.
– Прости, – произнес, рыдая, князь Хованский, – что мне выпала доля отправить тебя на казнь.
– Не ты, боярин, закон и наши порядки меня казнят…
Князь вышел.
Не прошло и четверти часа, в темницу вошли палач, стрельцы, священник в черном облачении и множество монашествующей братии.
Волка посадили, по обычаю того времени, в тележку вместе с палачом и повезли на Торговую площадь. Процессия монахов предшествовала тележке, а за нею следовали стрельцы и толпа разного люда. Площадь была тоже залита народом.
