Пастырь Добрый - [283]

   В храме ни о чем я с Батюшкой не говорила, как бы стеснялась. Заметил он это и спрашивает

   — Ну, как ты?

   — Ничего, Батюшка. — А у меня неприятности дома с жильцами были, да стеснялась я говорить при народе.

   — Ну, ты приходи ко мне домой.

   — Батюшка, когда же придти?

   — Когда хочешь.

   Пришла я в назначенный день. Очередь большая. Ждала часов до 10 вечера. Батюшка сам открывал дверь и сам каждого брал. Еще очередь моя не подошла, а он поглядел на меня, взял за руку и повел, а народу говорит, — и жалостно так, — чтоб они не роптали: «Она долго уже стоит здесь».

   Вошла я к нему в кабинетик, говорю: «У меня, Батюшка, столько горя, что не знаю, что и делать…»

   — А я с тобой.

   Как сказал это Батюшка, так мне хорошо, так спокойно стало сразу и слезы остановились.

   — Прошлое время было для нас тяжелое. Мы с тобой устроимся жить по–новому, будем мы жить хорошо.

   Накрыл меня Батюшка епитрахилью, взял книгу какую–то и уже не знаю что стал надо мною читать. Уж очень видно врагу не хотелось, чтоб я у Батюшки осталась: страшно вдруг мне стало, так страшно, хоть сейчас бежать. Да все–таки уж очень я и самого Батюшку и храм полюбила, прилепилась к нему.

   Чем бы я ни заболела, думается, только бы Батюшка благословил, и все пройдет, как в первый раз.

   Были у меня жильцы очень плохие, много из–за них я ночей не спала, так что стала совсем больной. Доктора признали острое расстройство нервов. Родные меня в деревню увезли.

   Прихожу потом к Батюшке, а он не дал еще мне ничего сказать, а уж все знает: «Ну что ты, — говорит, — бром все пила? Ну ничего, ничего, а ты не лечись, брось лечиться (т. е. не лечись по нервным болезням, и по женским не надо, а вот по внутренним сходи)».

   Я ему говорю, что жильцы меня расстраивают.

   — Ты их не бойся, я помолюсь.

   И правда, они через две недели уехали от меня. Говорю я об этом Батюшке. А он сделал ручкой своей крест на книжечке.

   — Ну вот и хорошо. Крест поставим им. У нас в Москве продовольствия и так мало.

   Была я очень больна, родители уговаривали уехать в деревню пожить: «У нас, — говорят, — корова, хозяйство свое — лучше тебе будет». А я к Батюшке пошла.

   — Ну куда мы с тобой поедем? Мы с тобой московские–подольские (а я и не говорила ему, откуда я родом). Там невестка, а здесь ты сама хозяйка (и об этом я ему тоже ничего не рассказывала)».

   Невестка заболела тифом, померла; осталось от нее трое детей–сирот. Стали меня папа с мамой настраивать, чтобы я в деревню поехала — (мои–то дети тоже там жили) — женщины в деревне нет, маме одной трудно. Написала я Батюшке длинное письмо: родители мои настаивают, чтобы я в деревню ехала, а мне с храмом расстаться трудно. И на все письмо свое получаю такой ответ: «Советую остаться в Москве, на месте. Уедешь, бросив место, лишишься квартиры, поломаешь мебель и расстроишь свое дорогое гнездо. Батюшка Алексий».

   Думается, что говорил он про душевное мое гнездо, про Маросейку, лучше которой для меня на свете нет.

***

   Как–то раз посылаю мужу посылку, подхожу ко кресту вместе с вещами. Батюшка улыбается, глаза такие сияющие.

   — Ты это кому?

   — Батюшка, мужу.

   — А у тебя муж есть?

   Оглянулась я случайно назад: смотрю, Батюшка крестит меня и мои ящики с посылкой.

   По его молитвам ни одна у меня посылка не пропадала и ничего не разбивалось, как это часто у других случалось.

***

   После мужа деньги я все прожила, осталось у меня всего несколько рублей. Пришла я к Батюшке.

   — Я все бедствую…

   — А что такое?

   — А вот денег у меня совсем мало осталось.

   — А чем твой муж раньше занимался?

   — В артели служил.

   — А место–то артельное у Вас цело?

   — Цело–то цело, да у нас, Батюшка, женщин не берут.

   — А ты иди к старосте и просись, ходи к нему почаще, он и возьмет.

   В артели же у нас образовались уже добавочные места. Староста был против того, чтобы женщин брать, но по молитвам Батюшки смирился, взяли меня и вправду в артель (как говорил Батюшка) и не на мужнино место, а на добавочное. Поступила я на место в Центротекстиль, в товарищеский склад. Служила там год с лишком. Попала в хороший подсклад — хорошие все люди, верующие, никто дурного слова не скажет. Хоть и холода тогда были, а у нас тепло — топили.

   И вдруг переводят меня в другой склад, где масса мужчин–рабочих; ругань, грубости. Иду на Маросейку.

   — Батюшка, перевели меня в другой подсклад, одни там мужчины, ругаются.

   — Ничего–ничего, голубушка, это ты не привыкла. — До трех раз просилась я у Батюшки с заведующим поговорить обратно меня перевести, а Батюшка все не благословляет. «Ничего, да ничего», — говорит.

   А в то самое время в том подскладе, откуда меня перевели, случилась большая кража и я, следовательно, от всякого подозрения и неприятности была избавлена. Тут и поняла я, что Батюшка меня из ямы тащил, а я упиралась.

   Ведь мы — артельщики за всякий замок отвечали. Бывало иду дежурить, боюсь, прошу Батюшку помолиться — и ни разу в мое дежурство ни поломки замка не было, ни кражи. Одну мою сослуживицу вот так посадили в тюрьму, когда в ее дежурство кража случилась, хотя сама она и не была в этом виновата.