Пасторский сюртук - [28]

Шевалье задувает свою свечу. Широко расставив ноги, стоит перед Германом, легонько пинает его мыском сапога. Черная когтистая лапа стискивает белый воск свечи.

— Ну, пастор. Что теперь скажете? А? Я было подумал, что с вами надобно считаться. А выходит, нет?

Огромное бессильное отвращение, необоримое, как холод умирающей плоти. Он пытается побороть тяжкую тошноту, диафрагма работает с натугой, его вот-вот вырвет. Реальность бесконечно далеко, за толстой стеклянной стеной отвращения. Трезвый, холодный экстатический порыв сменился тяжелым, тупым, безнадежным дурманом обыденной реальности. Голова мотается на плечах, подбородок отвис. Дрожащей рукой он протягивает за плечо пустой бокал и, брызгая слюной, неразборчиво мямлит:

— Дайте мне пить…

— Ventre-saint-gris! Будто еще недостаточно напился! Ну все, пора кончать с его дурацкими выходками. Надо его проучить.

Шевалье, бойко размахивая белой свечой, плясал на столе как торжествующая мартышка. Один из лакеев пожалел жаждущего и налил ему полбокала. Герман отхлебнул глоток и устало скривился. Вино ему было уже не по вкусу.

— Господи, — безнадежно пролепетал он.

Шевалье мягко, по-кошачьи, спрыгнул со стола, подбежал к генералу. Вкрадчиво погладил красный бархат кафтана. Длинный Ганс заложил руки за спину и отступил назад.

— Ваше превосходительство! Пора. Теперь слово за вами, молвите истинный приговор.

Больной глаз генерала с неудовольствием смотрел на шевалье. Шевалье словно бы пытался вылепить некий образ из бесформенной массы, которую разминали его черные когти. Он что-то шептал генералу на ухо, будто хотел вдохнуть в умирающего старца жизнь. Притвиц с трудом выпрямился и сел в своей подушечной могиле.

— Пастор Андерц. И ты тоже, мой мальчик. Извольте послушать меня.

— Хорошо, хорошо, — шепотом подбадривал шевалье.

Притвиц наморщил лоб и с усилием вперил взгляд в Германа. Потом недоверчиво качнул головой:

— Sapperment. Наверное, так оно и есть, но… Трудно примириться с этой мыслью.

— Терпение, ваше превосходительство, из самого твердого металла можно выковать прекрасные вещи. Времени у нас вдоволь.

— Н-да. Я должен исполнить мой долг. Притвиц всегда Притвиц. Послушайте, пастор. Той жизни, какую вы ведете, пора положить конец. Пьянство, обжорство, безделье. Размышления и праздные спекуляции. Вдобавок вы внушаете нелепые мечтания Иоганнесу. Черт побери! Мальчишка порой донельзя строптив!

Герман оторвал от скатерти усталую голову. Он едва не уснул. Словно далекое мушиное жужжание сквозь закрытые двери дурмана и отвращения долетают голоса. Перед усталыми глазами расплывчатой лежачей восьмеркой двигаются лица. Он слабо усмехнулся в сторону голосов и промямлил:

— Спаси Господь ваше превосходительство. Ваш покорный слуга…

— Приказ, — шепотом подсказал шевалье.

— Ась?

— Приказ, дайте ему приказ!

— Да-да, конечно. Э-э… Пастор Андерц. И ты, мой мальчик. Завтра вы оба переедете сюда, во дворец. Надо подшлифовать ваши манеры, заняться вашим воспитанием. Я хочу, чтобы вы были на глазах. Иоганнес наденет ливрею и станет первым камердинером. Что же до вас, пастор… Да, о вас мы еще поговорим. Пока будете помогать Дюбуа. Ну как? Дюбуа! Черт побери, да он никак спит. Ну, стало быть, и возразить не может. Решено. Завтра вы оба начнете новую жизнь.

— Не желаете ли поблагодарить вашего патрона и благодетеля за столь щедрое предложение, пастор? — Шевалье беспокойно смотрел на Германа. — Ну, так как же? Не соблаговолите ли пасть в ноги его превосходительству?

Герман мягко, мешком рухнул со стула и остался лежать на полу, как тряпичная кукла. Отвращение сковало его волю. Остаться здесь, под пятой тирана. Дворцовым священником на щедром годовом жалованье. Новый пасторский сюртук. Пустить корни и расти. Почему бы и нет. Почему нет. Господи, в конце концов всё едино.

— Та-ак, вконец упился. Ventre-saint-gris! Отвечай! Даже поблагодарить генерала за щедрое предложение и то не способен? Нечего тут валяться кулем! Вставай! Вставай и благодари хозяина, парень!

— Оставьте его.

От изумления шевалье потерял дар речи — Длинный Ганс вышел из мрака покорной службы. А великан нагнулся и легко, точно куклу, подхватил Германа на руки. Пьяный захлопал глазами, но протестовать не стал. Наоборот, поудобнее устроился в объятиях друга и спокойно уснул, припав головой к его груди. Умиротворенная улыбка замерла в уголке рта. Длинный Ганс ощупал приятеля, как будто хотел убедиться, что он цел и невредим. Потом повернулся к генералу. Немного постоял в раздумье. Огромный, молчаливый, со спящим дитятею на руках.

— Спасибо, конечно, за этакую милость. Но я тут не останусь. И пастор тоже. Мы уезжаем, нынче вечером.

— Держите его! Лакеи, остолопы… Хватайте его!

Шевалье приплясывал от злости. Длинный Ганс сочувственно улыбнулся и покачал головой.

— О нет, — назидательно сказал он, — не выйдет этак-то. Вы нас не удержите, коли мы не хотим. А мы аккурат не хотим. Ни пастор, ни я. Мы не таковские. Нам пора в путь, сегодня же вечером, мы остаться не можем.

Шевалье тотчас успокоился, опять принял безразличный вид. Сел на свое место, начал тереть глаза и зевать, как сонная кошка. Длинный Ганс отвернулся и пошел к двери. Ноги Германа покачивались в такт его тяжелым шагам. Двое лакеев бросились к двери, распахнули створки. Эрмелинда встала, хотела закричать. Но было уже слишком поздно. Великан исчез во мраке, унося своего спящего друга.