Пасторский сюртук - [18]

Ханна жестом отчаяния воздела руки и нетвердым шагом двинулась вперед, будто желая принять в свои объятия возлюбленного.

— Нет-нет. Господи Иисусе. Все без толку. Они за нами пришли. Непременно в колодки засадят. Выпорют. Господи Иисусе. Розгами по голому телу, на старости лет. Видишь, что ты натворил!

— Тише!

— Без толку это! — истошно завопила Ханна. — Порка! Розгами по голому телу! Доволен теперь? Довел мать до беды?!

Новый стук — точно короткая барабанная дробь.

— Не отворяй!

— Ты спятил?! Чтоб я да не отворила законному начальнику? Да-да! Входите! Входите и расправьтесь со мной — чем раньше, тем лучше! — Ханна бросилась к двери, распахнула ее, а сама дрожащей кучкой тряпья рухнула на пороге и покорно запричитала: — Пощады! Пощады, ваша милость, пожалейте глупую старуху! Накажите нас, побейте, выпорите розгами и скорпионьими жалами, только не губите! Ради Бога!

Побирушка в дверях по-сорочьи склонила голову набок. Маленькие любопытные глаза-перчинки бойко зыркали из-под платка. Бабенка словно бы едва сдерживала смех. Ханна корчилась на пороге, целовала побирушке башмаки, мусолила подол юбки.

— Пощады! Пощады! Милостивец наш… Бей, пори, карай, бичуй, жги… Только жизнь не отбирай… Господи Иисусе…

Ханна вращала глазами, точно стельная корова. Сухонькое старушечье тело дергалось в ужасных конвульсиях. В углах рта сбитыми сливками белела пена.

— Мамаша! Встань сейчас же! Ведь это всего-навсего побирушка. Зачем унижаться-то без надобности?

— О-о-о! Бичуй, карай, бей…

— Пастор, сделайте милость, приведите в чувство мою старуху мать, я-то не могу — ежели встану, дом развалится.

— Господи, да что с нею такое?

— Вы не рассуждайте, а тряхните ее как следует. Мама! Неужто не видишь — побирушка это!

Побирушка опять склонила голову набок, глядя на матушку Ханну, как петух на извивающегося дождевого червяка. Потом она тронула эту кучку тряпья мыском башмака — Ханна, икая, перевела дух и задергалась с новыми силами. Бойкие побирушкины глазки с любопытством заморгали.

— Забавно. А? От истовой веры? Или от падучей? Ну, отвечай!

Герман наконец ухватился за кучку тряпья, которая была Ханной, и тряс ее до тех пор, пока она не перестала корчиться. Мутный взгляд мало-помалу прояснился. Она тупо уставилась на Германа. И лицо ее исказила гримаса глубокого отвращения.

— Тьфу, поганец! На меня, на старуху руку поднял.

— Матушка Ханна, милая, зачем же вам валяться на полу и ползать на животе как дурочка?

— А это не от генерала?

— Нет. Всего-навсего побирушка.

— Да? Жалко.

Ханна поднялась на ноги, отряхнула юбку, поправила белый платок, как прежде свирепая и внушающая почтение. Потом зевнула и слегка потерла глаза.

— Ну что ж. Делать нечего — заходите, коли пришли.

Побирушка разом вышла из задумчивости, оживилась и затараторила подобострастно:

— Господи, добрый, сладчайший, слишком уж доброе да христианское приглашение, слишком вы добры к старухе побирушке.

— Молчите да не принимайте все на свой счет. И по деревне языком не мелите про это. Слышали? Здоровьишко у меня не шибко крепкое, вот в чем дело. Накатывает временами ни с того ни с сего.

— Боже сохрани, добрая женщина. Боже сохрани. Только хорошо бы что-нибудь в котомочку положить…

— Погляжу, что найдется в кладовке.

Побирушка вошла в комнату, с котомкой в руке, сделала книксен и довольно неуклюже поклонилась. Крепкая бабенка, мужиковатая, с виду не особенно исхудалая. Из складок надвинутого на лицо платка торчал чуткий, подрагивающий нос.

— Издалёка идете?

Побирушка подскочила как ужаленная и вскинула голову, потому что именно оттуда, сверху, на нее лавиной обрушился громовой бас Длинного Ганса. На мгновение она замерла, как охотничий пес, и вдруг задрожала всем телом. Котомка упала на пол. Побирушка нервно потерла сильные загорелые руки.

— Господи Иисусе. О-ох. Стало быть, это правда.

Герман вздохнул. Неужто и с побирушкой сейчас припадок случится? Весь мир нынче как подменили.

— Господи Иисусе. Алой. Птица Феникс. Оказывается, все чистая правда. Самое малое — семь футов, а? Нет, длиннее, куда длиннее.

Дрожащими руками побирушка ощупывала голое тело Длинного Ганса, опасливо оглаживала, пощипывала. Ганс, который ужасно боялся щекотки, фыркал и давился от смеха.

— Господи Иисусе, — бормотала побирушка, — теперь Ты отпустишь Твоего слугу с миром. В жизни я ничего подобного не видывал.

Ханна некоторое время смотрела на эти восторги хмурая, как грозовая туча. Потом подошла и уполовником огрела побирушку по голове.

— Стыда у тебя нет. Ишь, липнет к парню прямо на глазах у пастора.

— Ой, да что вы, ради Бога не обращайте на меня внимания, — смиренно пролепетал Герман.

— Прочь лапы от моего сына!

— Милая, хорошая, дай я только… Одну минуточку, а?

— Ну слыханное ли дело?! Ты что, кочерга этакая, похоть свою обуздать не можешь на старости лет? Ума решилась? По-твоему, Иоганнес ничего получше не найдет, чем старая побирушка?

Ханна вцепилась побирушке в кофту и рванула что было мочи, зацепив в спешке и платок. В лачуге наступила мертвая тишина. Под платком обнаружился пудреный армейский парик с жесткой косицей.

— Господи помилуй! — воскликнул Герман. — Никак фельдфебель!