Пасторша - [18]

Это произошло в тот день, когда я стояла в промозглом крестовом ходе. Было очень тихо, я ощущала на своем лице слабые лучи солнца. В тот день я оказалась на пороге чего-то тонкого, светлого и ясного.

В церкви на столике с брошюрками я увидела открытку с изображением св. Изабеллы, на подставке. А когда я вышла из церкви с открыткой в руках, я встретила Кристиану. Именно в тот день. У нее улетела шляпа, и мы бегали за ней, а когда шляпа в конце концов оказалась у стены, мы рассмеялись и поехали вместе домой.

Нет, я уехала из Германии не потому, что хотела сбежать, я уехала к чему-то, куда-то. Но к чему, Лив?

К Богу? Да, если употребить это слово, то, пожалуй, я назвала бы это Богом. Но не чем-то духовным в смысле далекой от жизни эстетики, а определенной позицией, обязательством. Пространством, которое должно быть открытым для встречи с людьми, пространством между людьми, между нами всеми. Бог как обязательная и обязывающая любовь к ближнему. Если называть что-то Богом, то только это. Но я не называла это Богом, когда тихо думала про себя. И я приехала сюда, чтобы прийти к этому, уйти в него. К другим людям. К тому, что было и есть. Как слабый свет в крестовом ходе в монастыре в тот день. Чтобы быть причастной. Быть.

Я прошла практику, а затем продолжила занятия теорией, потому что не могла себе представить, как я встану перед паствой и начну проповедовать. Я не могла произносить слова, не чувствуя их значимости. Теперь я это делаю. Я говорю слова, которые красиво звучат, хотя я не уверена, что они не пустая риторика и действительно несут в себе нечто. Теперь я умею это делать и делаю. Или у меня просто нет выбора.

Я произношу слова, достаю их, обозначаю. На большее я не способна. То, другое, должно прийти само, если получится.

Нет, эта музыка не дает мне думать. И невозможно звонить родителям девушки в таком шуме. Я поднялась, взяла с собой несколько книг, бумаги и собралась идти в церковь.

— Лив, — раздался позади меня голос Майи. Я стояла в высоких резиновых сапогах у открытой наружной двери. Ботинки сушились в гостиной у обогревателя. Ее голос звучал слабо и тихо.

Я обернулась. Она стояла в дверях в одном из своих старых черных платьев, купленных на барахолке и перешитых, и в шерстяных носках. Она посмотрела на меня своими серыми глазами. Было что-то необычное в ее взгляде, глаза были как раны. Казалось, ей больно потому, что я смотрю на нее, казалось, она хочет, чтобы я отвернулась и в то же время, чтобы я на нее смотрела. И весь этот пирсинг на лице для того же — чтобы смотрели на него, а не на нее. Смотри на меня, не смотри на меня, смотри на меня сквозь пирсинг.

— Да, — произнесла я.

Она не приглушила музыку, казалось, что музыка никогда не закончится, что пластинка вечная, что, кончаясь, она начинается снова. И никто этого не замечает, хотя в этом весь смысл.

Она ничего не говорила, только смотрела на меня. Я улыбнулась.

— Что такое? — спросила я.

Ее глаза были полны слез, казалось, они вот-вот потекут по ее щекам.

— Ты что, правда пойдешь в этой куртке? — спросила она.

Кашлянула и закатила глаза к потолку, потом опять посмотрела на меня. Я оглядела куртку — военная куртка на подкладке, она висела вместе с сапогами, я обычно надевала ее, когда шла в горы, а сегодня машинально схватила с вешалки.

— Ну да, я только зайду в церковь.

Потому что у тебя так гремит музыка, подумала я про себя.

— Ты думаешь, мне надо переодеться? — сказала я и снова улыбнулась.

Она пожала плечами:

— Делай, как хочешь.

Мы стояли некоторое время, не говоря ни слова.

— Ну, я буду в кабинете в церкви, если что, — сказала я и сделала шаг вниз по лестнице. Взялась за сумку, висевшую у меня через плечо.

Она взглянула на меня.

— Ты можешь позвонить или прийти. Если захочешь мне что-то сказать.

Она стояла, не шевелясь.

Я закрыла за собой входную дверь и пошла по проложенной в снегу тропинке к дороге. У ворот обернулась и посмотрела в сторону дома. В окнах отражался дневной свет, и ничего нельзя было различить.

Ноги болтались в сапогах, они были велики и к тому же скользкие. Небо было ясным и голубым, но дул сильный ветер, наверху проносились, как в быстрой перемотке, легкие облака. Я зашагала к церкви. Скоро зайдет солнце, и станет темнее, близится вечер. Казалось, время летит так же быстро, как облака по небу, но в то же время, что все стоит на месте и ничего не движется.

Я сидела, положив руку на черную телефонную трубку. Телефон в церкви был старый, с циферблатом, и он даже начал мне нравиться — пока я набирала номер, я думала, что скажу, и готовилась к разговору. Но иногда я не могла дождаться, хотела быстрее соединиться и не успевала ничего почувствовать до начала разговора.

Я поговорила с матерью девушки, и она сказала, что сейчас дома и я могу прийти.

Я сидела, положив руку на телефонную трубку, и думала о Майе, о том, что я вот так взяла и ушла.

«Однако в представлениях этих людей гораздо боле порядка и последовательности, нежели можно было предполагать, позволительно даже сказать, что они соединили свои утверждения в некую систему. Они ссылаются, правда, на непосредственное просветление Духа, но постоянно подкрепляют свои высказывания словами из Священного Писания, обнаруживая тем самым как знание Библии, так и проницательность. Они уверяют, что питают отвращение к применению насилия во имя обращения человека к вере; для оного они хотят использовать только обоюдоострый меч, который есть Слово Божие».