Пастораль с лебедем - [194]

Тогда второй заседатель, из села Буда, где батрачил в молодости баде Скридон, рассказал такое, чего здесь, в Леурде, не знали о Кирпидине.

— Скажу, как думаю, товарищ судья, уж не взыщите… Дожил человек до седых волос, а все такой, каким в детстве был. Я Скридона мальцом помню, от горшка два Вершка. Там у нас, в Буде, одногодки дали Скридонашу прозвище, чудное такое… Авизуха — чертово копытце! Знаете, почему? За ругань! Бранился страшно, будто нет святого за душой. Поверите ли, взрослые ужасались, как у малого язык повернется этакие слова поносные говорить. Было нам лет по десять, одиннадцать. Помню, Скридон брань изрыгает, а у нас волосы дыбом, ждем, вот-вот земля разверзнется, проглотит богохульника. А еще срывал злобу на домашней скотине, хоть живность эта и безответная. Попадется под руку овца или барашек — лупит почем зря, с яростью дикой, так и изничтожил бы бедную тварь. Мы меж собой рассудили: не своя скотина, не лежит к ней сердце, оттого и бесится Скридон, наплевать ему на чужое… Когда подросли, стали парни на выгоне борьбой баловаться. Овцы себе пасутся, мы затеем кутерьму, смотришь, и Скридон рукава засучил. Представьте, товарищ судья, никто его так и не уложил! Не потому, что он всех сильнее, а только всякий раз ждешь подвоха, хитростью брал. Схватил как-то я его в охапку: думаю, плюхну сейчас оземь — мокрого места не останется. Ухватил и давай крутить, а он, Патику Скридон, плывет по воздуху и, знаете, как чахлый мотор… как начнет, извините, пукать… Куда тут силой меряться! Плюнешь и отвернешься, а он катается по траве, чертово копыто, ржет: «Ха-ха, борец из тебя! Одолел, силач?» Так никому и не поддался… А прозвище свое, помню, на танцульках подхватил. Хора в разгаре, парни пляшут, пыль столбом — и мы, мальчишки, туда же, пора учиться ногами дрыгать. Гляжу, Скридон бочком-бочком, подкатил к одной, та в сторону смотрит, вроде не замечает. Покрутился, и к другой, эта тоже от ворот поворот. Тогда он к третьей, самой плохонькой и незавидной: эта не откажет, мы с ней два сапога пара. А она стоит в сторонке, белобрысая, в застиранном платьишке — и вдруг подбоченилась да как вызверится на кавалера: «А ну брысь отсюда, Авизуха! Ишь, притопал. В зеркало на себя полюбуйся, хорек неумытый!..» Патику аж скособочило, голову набок своротил, поднял ногу да ка-ак даст!.. — заседатель из Буды хмыкнул смущенно: — Простите, товарищ судья, срам сказать. Одним словом, пакость, нарочно он, в отместку — прямо посреди хоры из брюха ветры пустил…

Так и повелось с того дня, Авизуха да Авизуха, и никто его всерьез не принимал. А знаете, как у нас? Приняли тебя за умного — до смерти умником прослывешь, окрестили драчуном — пойдет слава за тобой, пока правнуки не народятся, а уж раз оплошал, стал посмешищем — пиши пропало, вовек не отмоешься. Должно, и в этом селе, Леурде, он что-нибудь отмочил…

Судья переглянулся с милиционером. Откуда им знать, что подсудимый Скридон Патику прослыл в Леурде великим знахарем, который лечит, орудуя топором, а малышня носится за ним по улицам и дразнит: «Эй, щипец-зубодер! Коротышка-пуп-глистун!..»

3

Теперь мош Скридонаш скрипел свежим настом по дороге в роддом. Прибежала с этой новостью кума, а той сказала рано утром санитарка местной больницы, жена Кобана: «Магарыч с твоего куманька. Передай, пусть готовит графинчик для акушерки — сын у него родился».

Спешила с дежурства и через забор окликнула куму на ходу, а Аристика Пэпушой, что живет через три дома от нее, во двор как раз выскочила, курам задать корма, да и ахнула: «Не послышалось ли, господи?» Заспешила к калитке, повыспросить: «У кого сынок-то, фа, народился?»

Санитарка уже у соседних ворот, к сестре завернула, из-за угла сарая доносится: «Нет, леля, домой побегу… Говорю, Кирпидин-то наш с прибавлением, вот тебе и богом обиженные. Но Рарица-то какова? На что ей тот ребенок, скажи?»

Аристика ушам своим не верит. Сошлись эти двое, судьбой ушибленные, на глазах у всех, Скридон со второй женой Рарицей. Парочка хоть куда, слепой да безногий: один тропинку кажет, другой его на закорках тащит. Село не больно их привечало. Вспомнят между делом про «святую семейку», махнут рукой: «Живут и ладно, по мешку и латка…»

Мош Скридон всегда гордился-бахвалился, что своим умом крепок — люди пусть болтают, а он мимо ушей! Топал он сегодня вперевалочку, как в былые времена, торопливо семеня, будто стриг воздух тупыми носками ботинок. Шел, выпятив грудь колесом, — отплатила ему судьба за всю кривду, за наветы и людскую неприязнь. Тогда, в сорок восьмом, упекли его на четыре года с лишком, а дело-то было подстроено, из пальца высосано. Глупая бабенка Тасия и пройдоха-агент по фамилии Добрей стакнулись и состряпали заявление в суд. Тот же каналья-заготовитель подговорил Тасию для верности поплакаться на допросе: «Ой, страхота! Боюсь с ним под одной крышей жить, товарищ судья. Ругается муж по-черному, как бы дом не разнес. А то еще Бобу нахваливает с лесными бродягами: скорей бы, говорит, до нас добрались!»

Послаблений Кирпидину не вышло, приговор зачитали суровый: документы подделаны, супруга зверски избита, к властям и закону отношение наплевательское, прилюдно оскорбил многодетного депутата. Из четырех с половиной лет мош Скридон оттрубил в местах отдаленных три года восемь месяцев. Вернулся и давай трезвонить направо-налево: «Безвинно пострадал, не любят люди правды в глаза, а я человек прямой. Врезал прокурору, что думал — не из-под наседки Скридон Патику вылупился, шалишь! Человек я, как прочие, других не хуже…»