Пастораль - [15]

Версия была официальной. Полуянова убедили, когда он приходил на работу и молча целыми днями курил у окна. Комиссия была строгая, но так и показали: по халатности. Выговор влепили всем и по всей строгости.

Эта история была именно потому гнусью, что кончилась таким выводом. И Жорник первый с ней согласился. Полуянов промолчал и, стало быть, тоже согласился. Да и кому нужны были бы его вопли — детям того прораба, который получил бы срок?

Снова Полуянов почувствовал, что вдруг между ним и Жорником словно натянулась пружина, виток ее напрягся.

— Спать идем, — сказал он. — Поздно уже. Завтра много работы.

Конец Сашиного рассказа был таким:

«…Новорожденный был похож на Ирму и на Марка одновременно, только гораздо меньше, и кожа его была нежная, светло-золотистого цвета. Глаза смотрели так же, как у Ирмы, большие, темные, с влажным блеском, а нос и линии полных губ принадлежали Марку. Но самое главное — у него оказалась почти идеально круглая голова. Никаких шишкообразных выступов, придававших обычно сходство с треугольником или квадратом. Если раньше и Ирма, и Марк посчитали бы это несомненным проявлением уродства, то теперь малыш им казался верхом совершенства. Словно необычная форма головы сулила мальчику иное, лучшее будущее.

— Марк, — серьезно сказала Ирма. — Надо как-то назвать его.

Марк озадаченно посмотрел на подругу, такое ему не приходило в голову.

— Надо назвать его как-нибудь необычно, — вдохновенно продолжала Ирма. — Придумай что-нибудь, ведь ты же мужчина.

— Давай назовем его… Мир.

— А что это за имя? — удивилась Ирма, первый раз слыша подобное звукосочетание.

— Ну, это будет значить то, когда нет вражды, когда не надо никого убивать, когда всем людям хватает пищи и земли, не надо драться друг с другом за место под солнцем, ну, квадратноголовые с треугольноголовыми… и наоборот… — Марк еще хотел что-то добавить, но смущенно умолк.

— Кажется, я поняла… Ты хорошо придумал, муж мой. Пусть будет Мир!»

До завтрака набирали яблоки в большие красные сетки, которые Жорник украл на овощной базе. Утро было солнечное, но заспанное, мокрое. Листья блестели на открывшихся яблонях, под ногами пружинил сплошной мокрый ковер из листьев и падалицы. Варя подбирала яблоки с земли, аккуратно укладывала их в ящик. Полуянов и Жорник стояли на лестницах и снимали мокрую, желтую и твердую, как деревянный брус, антоновку.

Жорник был возбужден, он выспался в деревенском доме среди живой шуршащей тишины и холодного ночного тумана.

— Ты знаешь, — говорил он, — совершенно дурацкий сон: просыпаюсь среди ночи в поту, потому что понял, что поменял собрание сочинений Пушкина в книжном магазине на собрание советских детективов. И прямо холодный пот прошиб — нет у меня больше Пушкина! Испугался страшно, чуть не заплакал. «У лукоморья дуб зеленый…» Негде больше прочитать. Нету. И так, поверишь ли, одиноко мне стало без Пушкина — как без матери. Чуть не заплакал от обиды, ей-богу.

К обеду сеток накидали полную машину. Жорник сослался на дела и уехал. Мама уехала с ним — не хотела оставлять отца надолго одного.

А Варя с Ванькой остались. Наконец-то они все были вместе. Целый день они провели на огороде и в саду, копали картошку, сажали кусты смородины, окапывали яблони. Ванька, правда, больше кидался гнилыми яблоками, вздыхал, бродил по саду с лопатой.

С той поры, как Полуянов купил дом в деревне, он решительно и твердо объявил на всей своей территории абсолютизм, ввел просвещенную абсолютную монархию, а себя назначил монархом. Власть свою Полуянов называл идеальной в том смысле, что она призвана поддерживать в его владениях равновесие сил: не давать никому тиранить другого. Кодекс такой власти он вычитал в какой-то книге, где была приведена программа русской анархической группы. Звучал этот кодекс так:

«1. Каждый делает, что хочет.

2. Пункт первый ни для кого не обязателен».

Соединив абсолютизм с анархией, Полуянов добился выдающихся результатов. Стоило кому-то сказать: «Иди и покопай в саду» — как Полуянов сердился вполне серьезно. Он жестко говорил, что здесь, в Кукареках, только он может навязывать свою волю другим, а если это кому-то не нравится, то — скатертью дорожка.

Первое время мама и отец еще пытались заставить Ваньку копать или теща заставляла Варю чистить картошку, но после бурных объяснений, начинавшихся вроде бы в шутку, а кончавшихся ссорой, уходом в лес, долгими вечерними обидами, перестали. И все происходило чудесно само собой. Копался огород, чистилась картошка, хорошо и свободно ходилось в лес, на реку, а то и просто можно было валяться на глазах у всех в саду, в гамаке. Приезжавшие гости сразу спрашивали: «Наверное, надо покопать?» — и с мукой в голосе предлагали они свои вымученные услуги. Полуянов пресекал эти глупости с жестокостью истинного абсолютного монарха — сразу же знакомил гостей с кодексом. И какое облегчение читалось тогда в их глазах! Они начинали резвиться как дети, а потом тайком вылезали в сад и… копали в охотку на припеке, и сажали, и обрезали, укрепляли забор. Если делали плохо, то Полуянов только посмеивался.

Днем прилетел ветер с юго-запада, принес тепло и влагу. С яблонь опять полетели листья. Они с Варей обрезали ветки, разговаривали, а Ванька, умаявшись от безделья, теперь окапывал третью яблоню. Потом обедали, пили чай на веранде, говорили о клематисах, о диком винограде — и вообще делали те легкие обязательные дела, мелкие, но важные, которые и составляют суть и плоть отношений любящих друг друга людей, которые счастливы так самостоятельно, так по-своему.