Пастернак - [7]

Маловероятно, что крещение происходило в храме: из соображений межконфессиональной этики священник не мог осуществить его над ребенком из еврейской семьи без согласия родителей, по личной просьбе няньки. И совершенно очевидно, что при всей широте своих общекультурных взглядов родители Бориса не дали бы согласия на крещение сына. Вспомним, как отчетливо проговорил эту позицию Леонид Осипович относительно себя самого. Однако крещение всё же могло совершиться — христианская традиция знает различные варианты исполнения таинств мирянами в условиях ограниченных возможностей. Наверное, можно предположить, как это делал сын поэта, Е.Б. Пастернак, что няня взяла на себя ответственность и сама окрестила мальчика дома, без помощи священника^{30}. У нас, конечно, нет этому никаких доказательств, кроме чисто психологических, но есть слова самого Бориса Леонидовича, которым также нет особых причин не верить. В поздние годы его сестра Жозефина вспоминала: «…Няня приносила нам просвиры из церкви, помню это, — я еще в постели, она пришла из церкви, дает мне освященный кусочек. И, конечно, много брала нас в церковь — в Юшковом переулке, рядом с нашей квартирой на Мясницкой. Но крестить “тайно”? <…> Между тем Боря пишет об этом в письме Proyart[3], не станет же он лгать»^{31}.

Из психологических доказательств приведем одно — кажется, очень выразительное. Уже смертельно больной Б. Пастернак просил своих близких о церковном отпевании, что вряд ли возможно для человека верующего, но некрещеного, осознающего себя вне церкви. Кроме того, внутренние убеждения и религиозная позиция зрелого Пастернака с очевидностью свидетельствуют о психологии находящегося внутри христианства, а не за его пределами. Вспомним, как он пишет о мнимом противостоянии христиан и евреев в «Докторе Живаго»: «Да и о каких народах может быть речь в христианское время? Ведь это не просто народы, а обращенные, претворенные народы, и все дело именно в превращении, а не в верности старым основаниям. Вспомним Евангелие. Что оно говорило на эту тему? Во-первых, оно не было утверждением: так-то, мол, и так-то. Оно было предложением наивным и несмелым. Оно предлагало: хотите существовать по-новому, как не бывало, хотите блаженства духа? И все приняли предложение, захваченные на тысячелетия. Когда оно говорило, в Царстве Божием нет эллина и иудея, только ли оно хотело сказать, что перед Богом все равны? Нет, для этого оно не требовалось, это знали до него философы Греции, римские моралисты, пророки Ветхого Завета. Но оно говорило: в том задуманном новом способе существования и новом виде общения, которое называется Царством Божиим, нет народов, есть личности».

Затронутая в этом фрагменте тема — отрицание национальных особенностей, собственной принадлежности к национальной, в данном случае к еврейской общности зачастую воспринималось как призыв к ассимиляции и жестко порицалось приверженцами иудаизма. Так, известный журналист-эмигрант, сионист по убеждениям, Юрий Марголин, во время публикации «Доктора Живаго» живший в Израиле, был свидетелем неприятия романа израильскими читателями. Объясняя их позицию, он пытался оправдать Пастернака, вступившего в открытое противоборство с властью в СССР: «Разве не ясно, что человек, дающий такой совет еврейскому народу, — рассеяться, прекратить бесполезную борьбу, — непременно и в своей собственной борьбе должен был занять позицию конформизма — к чему “добровольное мученичество”? Но, видно, легче давать советы, чем самому их держаться»^{32}. На самом же деле Пастернак в оправданиях не нуждался — в «Докторе Живаго» он не призывал к ассимиляции, он высказывал совсем иную мысль, прозвучавшую очень отчетливо в рамках его теософской концепции: с приходом христианства были органически стерты все границы между «эллинами и иудеями», между любыми национальными общностями, потому что в свете новой религии на подмостки вышел человек и первостепенное значение приобрело его духовное самостоянье — и предстоянье перед Христом. «Новая тварь» — называл такого человека апостол Павел.

Эта позиция была выработана Пастернаком в течение его жизни. Сам он, как мы уже знаем, с детства сталкивался с притеснениями и ограничениями, которыми были обозначены рамки существования иудеев в Российской империи. Один из таких эпизодов связан с поступлением Бориса в Пятую московскую гимназию. В 1900 году Л.О. Пастернак подал прошение на имя директора гимназии с просьбой определить его сына в первый класс, однако… получил отказ. В гимназии к этому времени уже училось десять иудеев, что составляло трехпроцентную норму, свыше которой, по существовавшим в это время официальным ограничениям, ни одного еврея принять не могли. Пришлось ждать целый год, готовиться к сдаче экзаменов экстерном во второй класс. Никакой жизненной трагедии не произошло, но кто измерит степень унижения умного, тонкого, образованного, свободно мыслящего человека?

Зрелые убеждения Пастернака не были связаны напрямую с фактическими условиями жизни иудеев в России, которые никаких оптимистических ощущений вызывать не могли. Но унижение, забитость и отверженность еврейского населения, с которыми так или иначе приходилось повсеместно сталкиваться, Пастернак с юности переживал очень остро. У этой медали была и оборотная сторона — сознательная еврейская изолированность, замкнутость внутри своей религии, культуры, языка. Только редкие представители этого сообщества находили пути к общеевропейской цивилизации, несмотря на то что их стремление к образованию было чрезвычайно затруднено всевозможными социальными препонами. Сам Пастернак, благодаря широким взглядам родителей, с детства ощущал себя не столько евреем, сколько сыном европейской культуры. Родным языком его был русский, родственной средой — московская интеллигенция, умевшая отрешиться от сословных и национальных предрассудков. Стоит процитировать письмо Б.Л. Пастернака, в котором он подробно объясняет свою позицию М. Горькому: «Мне с моим местом рожденья, с обстановкою детства, с моей любовью, задатками и влеченьями не следовало рождаться евреем. Реально от такой перемены ничего бы для меня не изменилось. От этого меня бы не прибыло, как не было бы мне и убыли. Но тогда какую бы я дал себе волю! Ведь не только в увлекательной, срывающей с места жизни языка я сам, с роковой преднамеренностью вечно урезываю свою роль и долю. Ведь я ограничиваю себя во всем. <…> О кривотолках же, воображаемых и предвидимых, дело которым так облегчено моим происхожденьем, говорить не стоит. <…> Ведь и вокруг Пушкина даже ходили с вечно раскрытою грамматикой и с закрытым слухом и сердцем. А что прибавишь к такому примеру?»