«Пасхальные колокола» и другие рассказы - [32]

– Может быть, это предрассудок, – вдумчиво произнесла она, – но я верю в это.

– Во что вы верите, Таня? – спросил я.

– Тот, кто первый со мной похристосуется, будет иметь роковое значение в моей жизни.

– И вы не откажетесь, кто бы он ни был? – спросил Копьев.

– С первым не откажусь, кто бы он ни был.

Разве это не был вызов? Она посмотрела на меня не тотчас, но ее взгляд несомненно относился к этому. Я это понял, сам не зная из чего.

И вот я стремился в Тихий Став; я считал минуты, начав считать их слишком рано, – с самого утра. По мере приближения полуночи, когда должен был раздаться первый звон, я все глубже и глубже чувствовал смысл этих слов: «роковое значение». Значит, тогда уже слова будут не нужны. И я ни на минуту не сомневался, что счастье принадлежит мне.

Но у Копьева тоже глаза горят нетерпением. Быть может, и он тоже не сомневается, что счастье принадлежит ему? И, быть может, у него для этого гораздо больше оснований, чем у меня? Какие у меня основания? Детская дружба, немые взгляды? О, они могут означать, что угодно… А что если, в то время, как на мою долю выпали только немые взгляды, ему достались определенные слова… Почем я знаю? Почем я знаю?

А Копьев сидел за столом, положив на него обе руки и опустив на них голову с видом отчаяния. Что-то мрачное висело над нашей старой дружбой, и неумолчно раздававшийся звон колокола казался мне похоронным звоном.

Но вдруг тихие, однообразные удары колокола замолкли и после минутного перерыва раздался стройный, торжественный трезвон. Копьев вскочил с места и с пылающими глазами подбежал ко мне.

– Послушай, – каким-то глубоким, сердечным голосом промолвил он, – ради Бога… выслушай… ну, может быть, я виноват, что не был с тобою откровенен. Но ведь это такая вещь… такое чувство… Хорошо, я скажу тебе… Я, конечно… я гораздо хуже ее, я не стою ее, она слишком… слишком… она совершенство… Но она… мне показалось это… платит мне сочувствием… и мне мучительно хочется провести с ней вместе этот праздник… Пойми, что без тебя ее не отпустят…

С каждым его словом я все больше и больше понимал истину и, наконец, поняв ее совсем, я вскочил, рассмеялся и, совершенно излеченный от своей ревности, начал горячо пожимать его руки.

– Так ты влюблен в сестру?

– О, да! безумно!

– Милый! Я от души желаю вам счастья. Едем, едем скорее!

– Но что же ты думал? – тревожно спросил Копьев.

– Ах, дикую глупость! Помнишь, насчет первого христосования?

– Таня?

– Ну, да…

Копьев посмотрел на меня с таким укором, что мне стало стыдно. Как я мог подумать!

Через минуту сестра радостно выпорхнула в легкой накидке, мы сели в экипаж и мчались уже по широкой степной дороге. Трезвон все еще продолжался. Я понукал Власа, а он лошадей. В душе моей возрастал страх, что там, в церкви, до нашего приезда наступит момент, когда запоют «Христос воскресе».

Ночь была дивная. На темно-синем небе звезды рассыпались часто, так близко одна около другой, и каждая горела своим особенным светом. Мне казалось, что каждая звезда – это мысль, и где-то в глубине сердца я в тот момент понимал всякую звезду, я понимал все их мысли, потому что все они, казалось, думали об одном, они горели одной думой – о любви. Это оттого, что я был молод и любил. Против меня сидели Копьев и сестра и молча наслаждались близостью. Их одежды соприкасались, и от одного этого у обоих трепетно замирало сердце.

А я все глядел на далекие звезды, и мною овладевало странное ощущение, как будто грудь моя расширялась и в ней вырастало мое сердце, и в этом сердце было столько любви, что мне хотелось обнять всех людей, весь мир. А звезды как бы оживали и превращались в ангелов. Вот раздвигается небесный свод и, осененные дивным светом ангелы тихо взмахивают своими прозрачными крыльями и хвалят Бога, и призывают на землю мир, и поют песню любви…

Кони мчатся. Звон колоколов все ближе, ближе. Перед нами Тихий Став. Церковь вся залита ярким красноватым светом. За оградой пылают смоляные бочки, освещая густую толпу народа, наполняющего церковную ограду и площадь: баб, над своими узелками с съестным, которое они принесли для освящения, причт, совершающий крестный ход вокруг церкви, ряд крестьянских повозок, расположившихся вдали, и около них распряженных лошадей, мирно жующих сено, – и все это отражается в розовом зеркале ставка.

У меня сильно бьется сердце. Экипаж остановился. Я слышу пение: «Христос воскресе»… Я соскакиваю на землю и, забыв о моих спутниках, лечу в ограду и ищу в толпе белое платье и длинную густую косу Тани. Я не нахожу ее, и в моей груди подымается отчаяние. Мне хочется упасть на землю и рыдать. Но вот я споткнулся о камень. Это церковная паперть; я подымаю глаза и на мгновение замираю. Она стоит в дверях, прислонившись к косяку. Лицо ее бледно; глаза устремлены вдаль. Я взбегаю по ступенькам. Сердце стучит, как церковные колокола. Я подбегаю к ней и останавливаюсь.

– Христос Воскресе, Таня! – говорю я задыхающимся голосом.

Она вздрогнула и вдруг лицо ее просияло, и она как будто сделалась вся прозрачная.

– Воистину воскрес! – отвечает она мне, и мы трижды целуемся, а наши руки уже без нашего ведома крепко пожимают друг дружку.