Парящий - [2]

Но никакого знака не было, и небо продолжало проплывать все так же угрюмое, в любое мгновенье готовое разразиться слезами дождя. Священник закончил свое извилистое, трудноучимое заклятье, посыпал пустое тело песком, и сказал, что теперь душа сорок дней будет скитаться по каким-то обителям скорби, а потом попадет в рай...

Когда каждый поцеловал ее в лоб, и каждый дотронулся губами до иконки (кто-то, может, и сердцем); и гроб закрыли, и понесли к этим стеклянным и распахнутым дверям; тогда небо стало проясняться - наполнилось сначала яркой белизною, а потом стали пробиваться через эту белизну золотые лучинки - их становилось все больше, и, когда приехали на кладбище, когда засыпали гроб, и прировняли холмик, небо уже совершенно очистилось и засияло яркими, голубистыми цветами. Хоронили ее в старой части кладбища, у могилы ее, утонувшего еще до дня рождения Вани сына, и густые, пышные кроны тихо вздыхали, сияли, переливались, лили густые тени.

Да - красиво, печально, задумчиво... Кто-то вздыхал, кто-то лил слезы, но слова не говорились - слова береглись на предстоящие поминки. И не то, чтобы Ваня чувствовал себя лишним, он просто понимал, что совсем ему не надо находится в этом месте, что раз уж он наделен даром полета, так и должен лететь вслед за нею, за любимой своей бабушкой.

И он, даже не подумав о том, как примут это родители его - незаметно отошел в сторону (и не то, чтобы они были плохими родителями, но просто все мысли его были о бабушке). Спрятался за деревом, и там простоял некоторое время, не решаясь выйти; боясь, что как только это произойдет, его заметят, вернут, а это казалось совсем уж немыслим, нестерпимым - он то уж твердо знал, что будет делать дальше. Но нет - никто не заметил, и Ваня из всех сил бросился прочь. Он даже и не осознавал, что ему двадцать три, что он уже взрослый - нет - он чувствовал себя, как ребенок - вот его могут остановить, не пустить...

Вскоре он остановился на сияющем, покрытым обильными, ярко-желтыми вкраплениями одуванчиков поле. Было видно и кладбище, собственно - и это поле через несколько лет должно было покрыться могилами, в которых бы лежали те, кто в этот день, в это время еще шел куда-то, говорил что-то, и думал о чем-то. На каждом шагу должно было пролиться немало чьих-то слез....

Ваня поднял голову к небу, и как раз в это время солнце заслонило облачко, дунуло прохладным ветерком. Небольшое это облачко все теперь так сильно сияло, что даже больно было на него смотреть, но Ваня, несмотря на то, что у него слезились глаза, внимательно его разглядывал. Какой же неземной, невыносимый для глаз, но в то же время и прекрасный свет! Не от сильного сияния, но от нежного чувства, от воспоминаний о бабушке, жгучее тепло разгорелось у Вани в глазах, и весь мир обратился в одно сияющее облако. Стремительно проносились виденья из прошлой жизни: годы учения в школе, а потом в институте (он этой весною перешел на последний курс). Как я уже сказал - от рождения он был тихим и застенчивым. В школе одноклассники посмеивались над его замкнутостью... так ему хотелось улететь от них!.. Потом институт - и там оставался таким же замкнутым, тихим, всех сторонящимся. Он не понимал и не принимал их веселья, разговоров: ему казалось, что все это лишнее, ненужное, что все они говорят и делают совсем не то, что должны были бы говорить и делать. Он уходил далеко от городов, и там, в тайне ото всех летал - друзей и подруг у него не было. Любовь была, но она даже и не знала, что он ее любит, а он любил ее страстно, со слезами - с бесконечными слезами уже несколько лет...

Он не понимал этого мира, так же как не понимал он его семнадцать лет тому назад, стоя с бабушкой возле окна, и теперь он хотел только одного улететь от него в райские края. И, ежели раньше он тщательно оглядывался не видно ли кого, то теперь он уже и не намеривался возвращаться. Как и в детстве, как и во сне, ему не приходилось делать каких-либо усилий, чтобы лететь. Он просто разгребал руками воздух, как разгребает воду плывущий брассом, и поднимался. При этом изменялись чувствия его тела - он совсем не чувствовал его тяжести, напряжения или усталости мускул (но тело, все-таки, оставалось, оно было окружено нежной, дремотной аурой, и словно бы во сне пребывало). Он спешил поскорее удалится от земли, так как все еще опасался, что его могут догнать, остановить. При каждом "гребке", он взмывал метров на десять, и дальше продолжал медленно скользить вверх, но тут следовал следующий гребок, и он взмывал еще на сколько то метров. Теперь уже не разобрать было отдельных одуванчиков, и все поле слилось в единое, изумрудно-златистое полотно. Поднимающиеся над кладбищем дерева казались лишь небольшими, плавными уступами. И там видны были и фигуры людей, но с такой высоты они казались не больше муравьев еще ползущих по этой земле, ждущих чего-то...

Все выше и выше поднимался Ваня, но теперь уже не смотрел вниз, а все на это сияющее облачко, которое уже выпустило солнце, и медленно росло. Если внизу было жарко, то здесь уже дух холодный, совсем не летний ветер. Одет Ваня был в легкую, светлую безрукавку; в светлые штаны - в общем, совсем не подходяще для таких высотных полетов. Да этого он поднимался метров на двести-триста, но даже, даже и в те дни, когда на земле стояла безветренная жара, его начинал леденить пронизывающий ветер, дышать становилось тяжело... В общем, полет обращался в сущее мученье, и он возвращался, летал метрах в пятидесяти, в ста над землею.