Партизаны - [8]

— Папа, еще одно. — Метек уже овладел собой, теперь он смотрел куда-то в сторону, словно еще раз обдумывал то, что собирался сказать отцу.

— Слушаю тебя, сынок.

— Меня спрашивали.

— О чем?

— О… о нашей семье.

— Да? — изобразил удивление Матеуш, так как уже понял, о чем пойдет речь.

— Не коммунисты ли мы, — выдавил наконец Метек. Труднее всего ему было сказать именно это. Но молчать он уже не мог. Он видел перед собой этот взгляд отца, встречающий каждое его позднее возвращение домой или провожающий его из дома, когда он уходил раньше, чем обычно.

— И что ты сказал?

— Сказал… Сказал, как было. И как теперь.

— А как теперь?

— Ну, отец ведет домашние дела, а в партии не состоял. Юзеф был на войне, его ранили. Теперь… Теперь не знаю, что делает кроме работы в мастерских. Гитлера ненавидит и желает фашистам всего самого худшего. Обо мне знают сами. И о сентябре тридцать девятого года тоже. Принял присягу, что буду солдатом.

— А Антек?

Метек как-то сжался и тяжело вздохнул. Он хотел, чтобы об Антеке они не вспоминали. Однако отец спрашивает, и нужно ответить.

— Я сказал, что ушел и нет от него вестей.

— А спрашивали, куда ушел?

— Спрашивали.

— Сказал, что пошел на восток?

— Да. И что не знаю, где он.

— А теперь что тебя угнетает? Я знаю. — Отец уже решился: если уж начали этот разговор, должны докончить. — Ты думаешь о собственном брате как о предателе.

— Не думаю.

— Думаешь, только не знаешь, верить или нет, ибо вокруг тебя говорят, что да.

— Наш сержант не говорит.

— Действительно?

— Говорит только о борьбе.

— Но ты читаешь газеты.

— Читаю и знаю, что Советы воюют с Гитлером, так как он на них напал. Что вы постоянно здесь в доме говорили? Советы освободят народ, будет революция, социалистическая власть. И что?

Метек внезапно умолк, будучи не в силах говорить дальше, он посмотрел на опущенную голову отца, и ему стало жалко старика. Он не умел высказать эту жалость словами. Дома они не привыкли жалеть друг друга, сентиментальничать. Но теперь он должен был что-то сказать.

— Папа, я не против Антека. Он ведь хочет, чтобы было все хорошо, только немного запутался.

— Кто знает, — ответил старый Матеуш, раскурил трубку и стал попыхивать ею. — Гитлер уничтожает нас, а мы все еще между собой цапаемся.

— Я этого ничего не знаю. — Метеку не понравился поучительный тон отца. — Армия не занимается политикой. А сказал я все это потому, что ты хотел знать, где я и что делаю.

— Хотел.

— Я принял присягу, что буду сражаться.

— А после войны?

— Что после войны?

— Ну когда уже не надо будет воевать?

— Умные люди придумают умные законы. А тем, кто боролся, наверняка откроют дорогу в жизнь.

— Пусть будет так, если ты в это веришь. Но об одном ты забыл. Впрочем, может, в этом твоем войске предпочитают этого не помнить.

— Чего?

— Кто первый предостерегал от Гитлера и призывал к бдительности? Не правительство, ибо господа имели свои расчеты.

— Кто предостерегал?

— Коммунисты, сынок. Уже забыл, как шли в Испанию, чтобы остановить там фашистов, задушить войну? Гитлер погибнет на востоке, там обломает себе зубы и лишится силы.

— Кто знает. До Москвы только один шаг.

— Того шага уже не сделают. Не возьмут Москву.

— Посмотрим.

— Не дождутся фрицы этого. — В голосе отца было, как показалось Метеку, больше упрямства, чем убеждения.

Он не хотел уже продолжать этот разговор. Разговор, начавшийся так дружески, под влиянием радости, переполнявшей его при одном воспоминании о пистолете, спрятанном под курткой, об испытанном им ощущении свободы, и окончившийся так плохо. Хотя рано или поздно они должны были объясниться. Он не мог носить в себе эту тяжесть. И проклинал в душе политику, которая может так разделить семью. А ведь могли бы бороться вместе и в согласии.

2

Раздалась длинная автоматная очередь. И сразу же послышался топот подкованных сапог, гортанные, хриплые голоса. Жандармы… Матеуш Коваль оторвался от окна и медленно подошел к столу. Руки у него дрожали, когда он набивал табаком трубку. Стреляли почти под окном, для устрашения. В последнее время гитлеровцы предпочитают стрелять, а не говорить. Москва нарушила их покой. Город, который им был виден в бинокль, теперь стал для них таким далеким. Жандармы нервничают, стреляют даже по теням. Замолк и громкоговоритель на рынке, целое лето и осень кричавший о немецких победах. Теперь они «в соответствии с разработанным планом» сокращают линию фронта. Но все знают о солдатах, замерзших на дорогах отступления, о брошенных в снегу орудиях, автомашинах, снаряжении, оружии…

Тихо в доме… Метек еще в мастерской — они делают мебель для бургомистра, и мастер все время торопит. Старый Матеуш подбросил в печь торф (правда от него больше дыма, чем тепла: сырой), наклонился к огню, сидит попыхивает трубкой. Кто-то вошел в сени, шаркает неуверенно ботинками. Постучал, дождался приглашения и вошел. Товарищ Худой — токарь Ласковский. У него спокойное лицо, но пришел он вопреки договоренности — домой друг к другу не ходить.

— Приветствую вас. — Ласковский сел, достал сигареты. — Бросьте вашу трубку, от этого самосада сам черт убежит.

— Я привык. Махорка смягчается в чубуке.