Партизанская быль - [14]

Вот я вместе со всеми и поехал в санях к «мадьярскому проспекту», как тогда же окрестили просеку партизаны.

Здесь мы нашли сорок девять подвод. На них: двадцать шесть тысяч патронов. Одиннадцать ящиков гранат. Семь ручных пулеметов. Один — станковый. Четыре ящика ракет и много другого вооружения, снаряжения и всяких полезных вещей.

На снегу лежали тридцать шесть мадьяр, тринадцать полицаев, шестеро ездовых и десятка три лошадей. Но мне было не до трофеев: ведь тут оставался мой пулемет Дегтярева. Не испытал бы я полного счастья, когда б не нашел его. Честно говоря: бросать оружие я не имел права. То, что закопал «дегтяря», очень меня мучило, хотя никто и не попрекнул.

Вот знакомая березка, вот сугроб. Мой славный защитник здесь. Обледенел, оделся корочкой, как будто лежит давно-давно.

Тут я даже «ура» закричал: как здорово все получилось! И враг побит, и я «убитый» жив остался, да к тому же «дегтярь» при мне! Как было не запомнить такой день.

Первая награда

В нашей трудной, полной испытаний жизни было немало радостей. В основном мы добывали их себе сами, но те, которые приходили с Большой земли, ценили особенно высоко.

Как ни дороги партизанам были собственные воинские успехи, как ни поднимали они наш боевой дух, а вести о победах Армии были еще дороже. Я уж не говорю о таких сообщениях, как декабрьское — о разгроме немцев под Москвой. Все, что посылала в эфир столица, мы ловили с жадностью. Даже концерты по заявкам партизан поднимали весь лагерь на ноги.

В первую партизанскую зиму мы несколько раз пережили счастье прямого общения с Большой землей. (Я говорю не о той регулярной связи, которую имело наше командование, а только о случаях, доступных всему коллективу.)

Когда впервые было получено известие, что нам вышлют самолеты, партизаны кувыркались по снегу, как маленькие дети. Услышать гул моторов советской машины, увидеть ее было огромной радостью, а получить из Москвы боеприпасы, газеты, встретиться с живыми москвичами (всегда очень беспокоились: сядет самолет или сбросит груз на парашютах?) мы считали просто счастьем.

При таком отношении к каждому слову, к каждому предмету из Москвы, каково же нам было услышать ее прямую ласку, поощрение, весть о том, что Правительство награждает орденами и медалями бойцов и командиров отряда, где командиром товарищ Федоров?

Мы получили это сообщение в трудное время.

Шли беспрерывные бои, почти каждую ночь мы уходили на новое место. Нас теснили враги. А тут еще — лютые морозы и того пуще голод.

Коням и то есть было нечего, обгрызали кору на деревьях.

Соль кончилась. Ни хлеба, ни жиров, ни муки. Картошку можно было добыть только боем. Приходилось ради нее терять людей.

С трудом разыскали семь мешков ржаной муки, зарытой в лесу еще летом прошлого года. Мука давно от сырости зацвела, но и ей были рады. Одна кружка на ведро воды — и получалась знаменитая партизанская затируха, в которой в общем ничего затерто не было.

Помню, что я как раз возвращался с разведки, мечтая об этой затирухе, а пришел — не успел и ложки хлебнуть, как за мной следом прибежал рассыльный из штаба Саша.

Я, конечно, подумал, что командование недовольно моим докладом. Если разведка проведена плохо — наверно, опять идти. Я шел, перебирая в уме все свои грехи.

Зачем бы еще я мог понадобиться, если только что сдал рапорт? Факт — какой-нибудь непорядок!

Приближаясь к штабу, я был поражен веселыми возгласами, криками «ура». Там качали командира Перелюбского отряда Сашу Балабая. Едва Попудренко увидал меня, как закричал:

— Давай сюда, борода! Товарищи, качать бороду!

Я удивился еще больше. Если я ничего плохого не сделал, то и хорошего — тоже. Разведка была самая обыкновенная. За что меня качать? Но не успел я сообразить что-нибудь, как меня схватили, подбросили и, только когда вдоволь накидались, поставили на землю и сказали:

— Ну, а теперь — иди к командиру!

— Легко сказать: иди! — проворчал я. — Меня от вашего качанья ноги не держат.

— Ничего — поговоришь с Федоровым — на крыльях полетишь!

Федоров встретил меня торжественно, пожал руку, поздравил меня с высокой наградой — орденом Боевого Красного Знамени. Оказывается, только что было принято сообщение из Москвы.

Я растерялся. В жизни не имел никаких отличий, и вдруг — сразу такое большое.

— Откуда в Москве знают про меня? — спросил я у Алексея Федоровича.

— Мы тебя представили.

— Спасибо, Алексей Федорович.

— Не меня благодари. Тебе орден дает наше Советское правительство, Верховный Совет.

Весь день у меня прошел как в тумане. По подразделениям проводили митинги, везде нас поздравляли и опять-таки качали. Ликование было общее: люди видели, как высоко оценили нашу жизнь, нашу борьбу; в глубокой тьме вражеского тыла нам засветил из Москвы такой светлый луч, такое тепло и радость, какие могут познать далеко не все награжденные.

Пришли поздравить меня Мария Скрипка и те товарищи, что были со мной вместе в Добрянском отряде. Вспомнили старое, помечтали о будущем. Вот ведь проделали вместе такой трудный путь. Он должен был бы нас превратить в неразлучных друзей, но мы мало общались. Каждый занят своим делом, принадлежит своему боевому подразделению. А Мария стала ответственным лицом — секретарем комсомольской организации. Она мне сказала: