Пароль «Dum spiro…» - [54]

Украинский народ с радостью несет польскому народу свой дар, который — пусть в малой мере — будет содействовать быстрейшему залечиванию ран, причиненных оккупантами, восстановлению Польши.

Пусть крепнет навсегда наша дружба!»

Я приказал собрать всю группу для политбеседы. Коротко передал сообщение Совинформбюро, поздравил разведчиков с освобождением Варшавы. Затем зачитал только что записанное обращение Совета Народных Комиссаров Украины.

…900 тысяч пудов хлеба, 6 тысяч пудов сахара… Кто из нас не знал, как нужен был каждый пуд зерна, каждый килограмм сахара разоренной войной Украине. Так поступить мог только настоящий друг.

Я видел, как светлели лица Евсея, Мити-Цыгана, Отченашева. Да и как не гордиться такой Родиной, армией, несущей другим народам не гнет, а свободу, хлеб — голодающим.

Я знал, впереди бои не только с гитлеровцами, но и с националистическими бандами — заклятыми врагами новой Польши, Советского Союза, Красной Армии. И еще раз напомнил бойцам: каждым своим шагом, каждым действием, своим повседневным отношением к местным жителям нам следует показать, что мы — солдаты армии мира, армии Ленина, что мы пришли в Польшу как освободители, братья.

На рассвете мы оставили Явоже.

ТРЕТИЙ…

«В селе Бесина в расположении отряда задержан гр. «Янков» родом из Равы-Русской. Во время допроса показал…»

Бесина. Большое село в Бескидах. По кряжистому склону, покрытому редкими деревьями, до самой долины спускаются, как стадо овец, белые домики гуралей. «Козлувска валька», которая могла так печально кончиться для группы «Голос», послужила нам суровым предупреждением.

В Бесине, куда мы, уставшие от трудного перехода, добрались в полночь, я разместил отряд в нескольких хатах на околице села, поближе к горному подлеску. Выставил заставу с приказом: всех подозрительных задерживать.

Через час прибегает боец. Докладывает: какой-то человек добивается встречи с командиром. Вскоре задержанный в сопровождении Андрея (Жениха) уже стоял передо мной.

Продолговатое лицо, вдоль левой щеки глубокий шрам. Маленькие цепкие глаза так и прикипели ко мне. Молча рассматриваем друг друга. У Янкова (так назвал себя задержанный) — лагерные ботинки на деревянных колодках да старый пиджачок с чужого плеча. На вопросы отвечает охотно, с подробностями. Родом действительно из Равы-Русской. Украинец. В прошлом батрачил на панском фольварке, а после объединения западных земель с Советской Украиной стал обрабатывать свою землю. Под Харьковом попал в окружение, потом — плен, лагерь. Где только не побывал! Насмотрелся такого, что будет помнить до самой смерти. В Бесине уже скоро месяц. Тут его каждая собака знает.

Приглашаем солтыса. Это наш, проверенный человек. Подтверждает: так оно и есть, все чистейшая правда. В Бесину Янков пришел весь побитый, больной, обессиленный. Одна вдовушка его приютила. Как только оправился, стал помогать по хозяйству; за все хватается. Мужик деловой. Все допытывался, как ему попасть к партизанам.

Янков и себе:

— Возьмите в отряд, товарищ командир. У меня со швабами давние счеты.

Что делать? Павлов в одной из радиограмм предупреждал: новых бойцов принимать в исключительных случаях. А что, если Янков говорит правду? Может, он и есть то самое «исключение»? Вызвал Абдуллу.

— Вот тебе, шеф-повар, помощник. Вместо Курта Пеккеля. Временный. До первого боя.

Янков обрадовался, стал благодарить.

Не прошло и часа — смотрю: Семен Ростопшин. Только что из разведки. На лице — тревога.

— Товарищ капитан, что это за тип крутится возле кухни?

— Вроде, — говорю, — наш, из лагеря бежал. Хочет вступить в отряд.

— Что-то мне, товарищ капитан, это «пополнение» не по душе и — поверьте — не без основания. Разрешите, потолкую с ним в вашем присутствии.

Абдулла со своим нехитрым хозяйством расположился через улицу. Мело. Колючий снег обжигал лицо. Тревога Ростопшина передалась и мне. Янкова мы застали за работой. Чистил картошку. Ростопшин подошел к нему, минуту-другую присматривался, что-то припоминая, и неожиданно спросил.

— Ты, говорят, сбежал из лагеря?

— Было дело.

— А когда именно?

— В ноябре.

— Не с тобой ли мы встречались в августе в отряде Хитрого?

— Не знаю никакого Хитрого.

— А ты вспомни, вспомни Ясенице. Был там или нет?

— Дай мне, человече добрый, покой. Не бывал я ни в каких Ясеницах. Товарищ командир, чего он ко мне, как репей, пристает?

— «Товарищ командир… Товарищ командир…», — Семен побледнел, как это часто бывало с ним в минуты гнева. — Пес тебе, иуда, товарищ.

— Не знаю я никаких Ясениц, ей богу, я в лагере был. Что оно за напасть такая! В лагере эсэсовцы чуть не повесили. Комендант бил. И свои не доверяют.

— Что ты делал в отряде Хитрого? Не я один тебя там видел. Хочешь, иуда, свидетелей? Будут тебе свидетели.

— Мы, товарищ капитан, — повернулся ко мне Ростопшин, — как раз в Ясеницах стояли, когда этот тип к нам прибился. Весь в синяках. Тоже что-то про лагерь наплел. Поверили, а на третий день на рассвете исчез. Мы сразу по тревоге — и в горы: «Хитрого» не проведешь. И что вы думаете: к вечеру в Ясеницы каратели нагрянули. Рыскали по всем домам, искали партизан. Тридцать заложников схватили. И расстреляли гады. Твоя, иуда, работа?