Парниша, открой дверь! - [7]

Трясущимися от нетерпения руками я перебрал все мелкие купюры, которые достались от хмыря. Эсэсэсэровских набралось шестьсот тридцать две. Для того и требовал их с хмыря, в светлой своей надежде. Живем, парниша!

И вот только тогда я и рванул в город.

Ребята, вы видели витрину гастронома шестьдесят первого года? Унылая, безвкусно оформленная, пыльная... Да? Да! Но в ней стояли двухметровые пирамиды банок сгущенного молока!

А в гастрономе пусто. Я имею в виду людей. Раз, два и - пшик! Зато на прилавках, на витринах за прилавками... Глаза разбегаются.

Стал я в очередь в колбасный отдел. Вторым. Бабка впереди.

- Сто пятьдесят одесской мне, - просит бабка.

Продавщица режет, взвешивает.

- Сто семьдесят, - говорит продавщица.

- Много, дочка, - возражает старуха.

Продавщица отрезает от колбасы, оказывается меньше. Кладет довесок.

- Нет, дочка, ты мне от этого куска довесок не клади, - привередничает старуха. - Вот от этого. Продавщица молча соглашается. Я медленно закипаю.

- И семьдесят масла.

- Какого: вологодского, шоколадного? - переспрашивает продавщица.

- Вологодского.

Взвешивает. Семьдесят граммов! Ели-пали, они что, с ума здесь посходили по семьдесят граммов брать?!

Тут бабка заспорила, что ее обсчитали на две копейки, и я не выдержал.

- На, бабуля, - сунул ей червонец, - и катись отсюда. Очередь не задерживай!

Бабуля как с цепи сорвалась. Мол, не нужны ей чужие червонцы, а за свои кровные две копейки, потом зятя заработанные, она насмерть стоять будет. Потому, как не потерпит она, чтобы ее, советского человека, обвешивали и обсчитывали. Не затем революцию делали! А если всякие проходимцы, вроде меня, будут вмешиваться и червонцы свои грязные совать, то она и до народного контроля дойдет и милицию вызовет.

В общем, потух я, вспомнив мента, который за мной чесал в прошлое посещение социалистического рая, и убрал свою десятку. А продавщица стала перевешивать, весы регулировать, да бумагу для равновеса перекладывать.

И права ведь бабка оказалась! Обманула таки ее продавщица. На копейку, стерва!

Забрала бабка копейку и, негодуя на весь магазин, пошла писать в книгу жалоб. Продавщица вся красная, в слезах, бросилась за ней, уговаривать ее, да где там!

Я чуть не взвился - а кто меня обслуживать будет? - как за прилавок становится другая продавщица и спрашивает:

- Что вам?

Перевожу дух и говорю так это вежливенько:

- Пять - московской летней и две - охотничьих, сосисок.

- Пять чего? - переспрашивает она, и глаза ее округляются. - Килограммов?

- Нет, - отвечаю, - палок. А сосисок - две связки. Тут продавщица роняет нож.

- Вы серьезно?! - с каким-то непонятным страхом спрашивает она.

"Уж не по талонам ли здесь?" - мелькает мысль, но я ее отгоняю.

- Куда уж... - нагло бурчу я и взгромождаю на прилавок, рюкзак. Чувствую, как внимание продавцов других отделов переключается с бабки на меня.

Дрожащими руками продавщица начинает обрезать с палок колбасы веревки и хвосты.

- Да не дергайся, - успокаиваю ее, - вешай так.

- Не положено, - заикается она и с опаской поглядывает на меня. Читаю в ее глазах, что я либо из народного контроля, либо из желтого дома. По моему виду скорее последнее.

- Дедуля, - окликает меня смешливая продавщица из молочного отдела, - а зубки есть? Колбаска-то выдержанная, каменная. Помягче бы взял.

- А какая варенка есть? - спрашиваю.

- Вареная? - переспрашивает моя продавщица из колбасного. - Отдельная, любительская, маточная, докторская...

- Хорошо. Взвесишь один. Докторской.

- Килограмм?

- Батон.

Продавщица тянется за варенкой, в надежде, что сумасшедший забыл о копченой колбасе, но я ее останавливаю.

- После того, - говорю, - как отпустишь то, что я заказал.

В общем, взвесила она мне все. Продавцы из соседних отделов поперевешивались через прилавки, глядят на меня во все глаза, перешушукиваются.

- А окорок, - спрашиваю, - сырокопченый?

- Сырокопченый.

- Взвесь.

- Весь? - кажется начинает меня понимать продавщица.

- Весь.

В соседних отделах стали прыскать в кулаки. "Ничо-ничо, - думаю себе, погляжу на вас через сорок лет, как вы засмеетесь". Особенно та, смешливая, из молочного отдела. Уж больно она на бабку, торговавшую сегодня на рынке петуховской мутней, похожа.

Разновесов у продавщицы не хватало, и она сбегала к мяснику.

В общем, набил я в рюкзак килограммов тридцать. Аж на восемьдесят шесть рублей двадцать одну копейку. Бросил девять червонцев и пошел к молочному отделу.

- А сдачу?! - чуть не взвилась продавщица.

Хотел сказать: "Тебе на чай", - но, увидел ее лицо, понял - в морду швырнет. Пришлось вернуться и забрать все до копейки.

- Сыру, - сказал я в молочном. - Швейцарского.

- Круг? - хихикает продавщица.

- Круг.

Пришлось и этой сбегать к мяснику.

Купил еще здесь по пять банок сгущенки: просто сгущенки, сгущенки с квфе и сгущенки с какао. Подумал и приобрел, поллитровую банку сметаны. Хотел тут же выпить, но она, зараза, застыла в банке так, что пальцем еле провернул. Во, гады, жили! И чего им не хватало?

В винном глаза разбежались, но я их собрал вместе и взял три батла "Столичной". По три ноль семь. Взял бы еще винишка марочного, но в рюкзаке уже места не было. Впрочем, проходя мимо кондитерского, вспомнил о клапане и карманах рюкзака и заполнил их развесным шоколадом. Дорогим, зараза! По шесть шестьдесят за кэгэ.